Читать книгу "Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона - Александр Холин"

– Но ведь он же…

– Он? Ты на себя посмотри, – взъерепенился Ангел. – Стал бы я с тобой возиться, если б ты гордыней да спесью свой же талант не испоганил. Рукопись свою вспомни: от стыда она сгорела. От стыда за написанное. В гении метишь? В кузнеца человеческих душ? Нет, милай, туда тебе ещё рановато! Хотя, пожалуй, можно. Даже в кузнеца. Поэтому пытаюсь тебе показать, как не надо писать. Запомни: настоящий гений без кастрации некоторых духовных и физических сил состояться не может. You understand me?[19]

– How terrible! But why?[20]– это прошептал Подсолнух, просунув свои головы на этот раз в приоткрытую дверь.

– Сгинь, тебе говорят! – Ангел запустил в него апельсином, который перекатывал до этого с ладони на ладонь. Подсолнух юркнул за дверь, но опять принялся за свои жалобные причитания.

– А действительно, зачем? – поинтересовался Никита. – Гениями, по-моему, рождаются, а не становятся.

– Да, гениями рождаются! – согласился Ангел. – Но гений обязательно должен узнать, кто он такой, поверить в себя, научиться влезать в шкуру любого героя, верить в совершённые вместе с героем преступления или сексуальные сакральные приключения. Это не даёт расползаться воображению. Оно должно без конца возвращаться к исходным темам, рассматривать их под тысячами, под миллиардами ракурсов. Только тогда гений начинает понимать азы гениальности, то есть, проходит начальную физику жизни. Ещё древние говорили sor lemahela haschar – возвратись, певец, к началу. Эх ты, огорчающий левитов!

От такой отповеди Никита немного обалдел. Потом беспомощно оглянулся, как бы ища чьей-нибудь фундаментальной поддержки и заступничества от нападок Ангела, но ни парящего в воздухе, могущего заступиться, ни злобного никчёмного философа в комнате уже не было.

– Вот ты, – перешёл Ангел на более миролюбивый тон. – Ты пришёл сюда зачем? Правду искать? Правда в мире одна, Никита-ста. Но она, к сожалению, принадлежит не мне и не тебе, и тем более не этому, – кивнул он на дверь. Что с Подсолнуха возьмёшь? Кажется, Поль Элюар сказал, что не следует представлять реальность по своему собственному образу и подобию. Знакомец же твой просто опух от самогениальности, поэтому и сидит здесь в компостной куче в личине четырёхглавого подсолнуха.

– Не правда! – послышалось за дверью. – Мои труды…

– Слушай, пойдём лучше, – поморщился Ангел. – Сам посмотришь его роман. А то он снова лекцией разразится.

– А что, это правда, здесь Иисуса Исусом зовут? – полюбопытничал Никита. – Неужели Подсолнух-Голосовкер не знал имени Сына Человеческого?

– Правда, – кивнул Ангел. – Не упускай из виду того времени, когда жил Подсолнух. В Советском Союзе не знали даже, что Новая эра начинает отсчёт от Рождества Христова. Хотя Подсолнух твой не слишком-то неправ. На разговорном арамейском языке имя Сына Человеческого звучало действительно Исус, а письменный иврит и греческий исковеркали его до Иисуса, что отметили в своих переводах многие греки.

Только советский писатель Голосовкер этого не знал. Просто хотел щегольнуть дьявольской откровенностью и вследствие этого он неожиданно, можно сказать, несознательно приподнял историческую истину, бывает же такое. Но создавать опусы на сакральные темы, которые обязательно должны стать настольной книгой каждого человека – это ли не соблазн! В предложенном тебе романе хватит мусора на косой десяток бульварной макулатуры, но, не окунувшись в дерьмо, не станешь ассенизатором. Когда о Боге начинает писать безбожник, это всё равно, что кухарка принимается управлять государством. Смотри сам.

Глава 6

Пространство вздыбилось упругими волнами колокольного звона, наступающей и наступившей весны, ночными запахами многомиллионного города, гуляющего в эту праздничную ночь по старой инертной привычке – Пасха ведь! Многие ударились в запой из-за подвернувшегося случая – грех не выпить! – а кто и просто так за компанию с теми и другими. Христос воскресе! – значит, воистину, до дна и можно даже повторить, если пойло не кончилось.

И в эту первую Пасхальную ночь под гул колоколов по переулкам Москвы проходил странный человек в длинной белой тунике, подпоясанной простой пеньковой верёвкой. Для одних это был Иисус – Сын Господень, для других Исус – Сын Человеческий. Кто его знает, тот или не тот, но каждый, увидев этого, так или иначе, подумал о Нём.

Если это Он, – думали одни, – то не Второе ли пришествие грядёт? И как раз на Пасху! Ведь семнадцать пророчеств отмечено в Библии, что Пришествие Его будет вторым и последним. Не бывает ничего бесконечного, значит, Конец Света должен когда-то наступить. Может быть, пора готовиться предстать перед Престолом? А если не Он, – соображали другие, – то это просто какой-нибудь Исус, напяливший на себя простецкую тунику, подпоясанную вервием, но никак не Он. Потому что настоящий Сын Божий не явится в мир, словно нищий или бродяга.

Человек шёл, и рядом вдоль стен домов скользила его неотлучная тень, то забегая вперёд, то отставая, то короткая, то длинная. По тротуарам Москвы звонко отдавался стук деревянных сандалий Иисуса. И тот, кто верно знал, что Он был, и тот, кто ещё вернее знал, что Он не был, слушали звон колоколов над Красной Москвой. Колокола заглушили шаги Исуса.

Кто-то столкнулся с Ним, кто-то задел плечом, кто-то наступил Ему сослепу на ногу, кто-то ахнул, наткнувшись на Него, протёр глаза, и отмахнулся, буркнув: «Чёрт!» И тут же обиделся на фонарный столб.

Исус, или кто бы он ни был, вышел на площадь к часовне Иверской Богоматери и как раз из-под Иверских ворот, где часовня, прошуршало наперерез чёрное авто к Кремлёвским воротам – одно и другое.

– Простите, товарищ! – чёткий командный голос прорезал ночь, как бы соревнуясь в громкости с колокольным перезвоном. – Па-апрашу документики.

Исус повернулся к нему и стоял, молча, разглядывая холодную голову постового. А тот, сдерживая порыв горячего сердца, полез чистыми руками в единственный карман на тунике задержанного.

– У вас здесь, кажется…, – сначала уверенно проговорил мент.

Но к своему удивлению вынул из неглубокого кармана туники Псалтирь в потрёпанном переплёте и, повертев её в руках, всунул обратно в опустошённый только что карман хитона, но так неловко, что небольшая книга застряла боком и теперь торчала углом наружу. Мент коротко сказал:

– Иди. Тебе туда, – и подтолкнул безработного сына плотника, даже не зарегистрированного, наверное, на бирже труда, немного вперёд, – туда, вдаль тёмного переулка.

Повернувшись по военному, он зашагал, не оглядываясь, прочь от Исуса, обратно к Тверской и исчез за углом дома. Милиционер смутно понял: безработный плотник был не факт. Фактом была книга, но он не знал, что с ней делать, поэтому засунул назад, в карман.

Унылая дорога с колдобинами через унылую пустоту ночи среди не менее унылых домов, серых, одиноких, наводила на такие же невесёлые мысли о смысле и никчёмности жизни. Только иногда вся эта устоявшаяся патриархальная бесприютность нарушалась тоскливым воем одинокой собаки то ли на неразбитый ещё фонарь, то ли на висящий под ним плакат: «Все в ОСВОД!» Что это такое собака не знала, но увиденные на плакате буквы хорошо провывались. Когда ещё выпадет так тоскливо и сладостно повыть по написанному тексту?