Читать книгу "Женский портрет - Генри Джеймс"

– Я задала ему этот вопрос, и он сказал, что намерен ничего не делать, – ответила мисс Стэкпол. – Но мне как-то не верится: он не из тех, кто способен ничего не делать. Он очень деятельный человек и не боится идти на риск. В любых обстоятельствах он всегда занят делом и, что бы ни делал, все делает правильно.

– Вполне с тобой согласна.

Генриетте, конечно, недоставало такта, но все равно такое заявление не могло не тронуть нашу героиню.

– Ага! Значит, ты все-таки интересуешься им! – вскричала ликующая гостья.

– Что бы он ни делал, он все делает правильно, – повторила Изабелла. – Человеку такого безупречного склада должно быть безразлично, как к нему относятся другие.

– Ему, возможно, и безразлично. А как насчет других?

– Ну, безразлично ли это мне… впрочем, речь сейчас идет не обо мне, – сказала Изабелла, холодно улыбаясь.

На этот раз ее собеседница помрачнела.

– Как тебе угодно. Ты и вправду очень переменилась. Совсем не та, какой была всего несколько недель назад, и мистер Гудвуд это поймет. Я жду его со дня на день.

– Теперь, надеюсь, он возненавидит меня.

– Думаю, ты так же этого хочешь, как он на это способен.

Последнюю реплику наша героиня оставила без ответа; ее не на шутку встревожил брошенный Генриеттой намек – Каспар Гудвуд намерен нанести ей визит в Гарденкорте. Правда, про себя она решила считать, что он на это не отважится, и немного спустя так и сказала Генриетте. Тем не менее последующие сорок восемь часов она все время ждала, что ей доложат о прибытии Каспара Гудвуда. Это угнетало ее; воздух казался душным, словно что-то менялось в атмосфере, а атмосфера – в переносном смысле слова – за все время пребывания Изабеллы в Гарденкорте отличалась такой приятностью, что любое изменение было бы только к худшему. На третий день напряжение спало. Изабелла вышла в парк в сопровождении общительного Банчи и, побродив по аллеям с полурассеянным, полурастерянным видом, уселась под раскидистым буком в виду дома, откуда ее фигурка в белом с черными бантами платье на фоне перемежающихся теней казалась особенно гармоничной и грациозной. Сначала Изабелла поболтала с Банчи, чьим расположением именно потому, что кузен предложил владеть терьером совместно, она старалась пользоваться, соблюдая справедливость – ту степень справедливости, какую это допускал несколько ветреный и переменчивый нрав самого Банчи. Сейчас, когда на сердце у нее было тревожно, Изабелле впервые пришло на мысль, что ум собаки ограничен, хотя до сих пор она всегда восхищалась широтой собачьего ума. Наконец она решила, что ей станет легче, если приняться за книгу: прежде в подобных обстоятельствах удачно выбранный том всегда помогал ей переключить сознание на регистр чистой мысли. Не станем, однако, отрицать – в последнее время чтение утратило для нее былую занимательность, и теперь, даже напомнив себе, что на дядюшкиных полках стоят все без исключения книги, которым полагается украшать библиотеку джентльмена, она не двинулась с места и продолжала сидеть как сидела, устремив взор на свежую зелень раскинувшейся перед ней лужайки. Но вскоре ее вывел из задумчивости слуга, принесший ей письмо. На конверте стоял лондонский штемпель, адрес был написан знакомой рукой, и в ее воображении, и без того прикованном к автору письма, тотчас ожило его лицо и даже голос. Послание оказалось кратким и может быть приведено здесь без изъятий.

Дорогая мисс Арчер!

Не знаю, дошла ли до Вас весть, что я в Англии, но даже если Вам об этом ничего неизвестно, Вы вряд ли удивитесь моему приезду. Вы, конечно, помните, что, когда три месяца назад, в Олбани, ответили мне отказом, я не принял его. Я возражал. В сущности, Вы согласились с моими возражениями и признали справедливость моих доводов. Тогда я приезжал к Вам в надежде склонить Вас на свою сторону и у меня было достаточно оснований надеяться на успех. Но Вы не оправдали моих надежд. Вы переменились ко мне, но причину этой перемены назвать не смогли. Правда, Вы признали, что поведение Ваше неразумно, но и только, между тем это очень неосновательное объяснение, и поступать так Вам вовсе не свойственно. Вы никогда не были, да и впредь не будете, своенравны или капризны. Поэтому я не теряю надежды, что Вы позволите мне увидеть Вас вновь. Вы сами сказали мне, что не питаете ко мне неприязни, и я полагаю, так оно и есть: ибо я не вижу для нее никаких оснований. Я всегда буду думать о Вас; я не смогу думать ни о ком другом. Сюда я приехал просто потому, что Вы здесь. Я не мог оставаться в Америке после того, как Вы оттуда уехали: без Вас мне все там опостылело. Если сейчас мне нравится Англия, то только потому, что в Англии живете Вы. Мне не раз приходилось сюда приезжать, но никогда прежде особенно не нравилось. Надеюсь, Вы позволите мне увидеться с Вами и поговорить, хотя бы полчаса? В настоящее время это самое заветное желание преданного Вам Каспара Гудвуда.

Изабелла так была поглощена этим посланием, что не расслышала, как шелестят по мягкой траве приближающиеся шаги. Когда она, машинально складывая листок, подняла глаза, перед ней стоял лорд Уорбертон.

12

Изабелла спрятала письмо в карман и встретила гостя приветливой улыбкой, не обнаруживая даже тени волнения и сама немного дивясь своему спокойствию.

– Мне сообщили, что вы в парке, – сказал лорд Уорбертон. – В гостиной никого не оказалось, а так как приехал я в сущности, чтобы повидать вас, то без лишних церемоний прошел прямо сюда.

Изабелла встала: ей почему-то не хотелось, чтобы он сейчас сел возле нее.

– А я как раз собиралась домой, – сказала она.

– Погодите, прошу вас – на свежем воздухе гораздо приятнее! Я приехал из Локли верхом. Чудесный выдался день!

Он улыбался необыкновенно дружеской, располагающей улыбкой и весь, казалось, излучал радость отменного самочувствия и отменной про? гулки верхом – радость жизни, которая произвела на Изабеллу столь чарующее впечатление в первый день их знакомства. Она окружала его, словно теплый июньский воздух.

– Тогда походим немного, – предложила Изабелла.

Ее не оставляла мысль, что он приехал с определенным намерением, и желание избежать объяснения боролось "в ней с не меньшим желанием удовлетворить свое любопытство. Его намерения уже однажды приоткрылись ей и, как мы знаем, вселили в нее немалую тревогу. Тревога эта была вызвана многими чувствами, отнюдь не всегда неприятными; она потратила два дня, разбираясь в них, и сумела отделить то, что было для нее привлекательным в «ухаживаниях» лорда Уорбертона, от того, что ее тяготило. Иной читатель, пожалуй, заключит, что наша героиня была не в меру тороплива и вместе с тем чересчур разборчива; но второе обвинение, если оно справедливо, очистит ее, пожалуй, от пятна, которое налагает на нее первое. Изабелла вовсе не спешила убедить себя, что этот земельный магнат, как при ней не раз называли лорда Уорбертона, сражен ее красотой; предложение, исходившее от такого лица, не столько разрешало трудности, сколько их создавало. Все говорило за то, что лорд Уорбертон – «персона», и она старалась разобраться, что это значит. Рискуя лишний раз навлечь на нашу героиню упрек в самонадеянности, мы все же не можем утаить тот факт, что сама возможность обожания со стороны «персоны» порою казалась Изабелле поползновением на ее личность, чуть ли не оскорбительным и, уж во всяком случае, в высшей степени неприятным. До сих пор среди ее знакомых не было «персон». Они не встречались на ее жизненном пути, возможно, потому, что такого рода лица не водились в ее родной стране. В основе личного превосходства, полагала Изабелла, лежит характер и ум – то, что может привлечь в мыслях человека и его речах. Она сама обладала характером, о чем прекрасно знала, а потому истинно высокая духовность в ее представлении определялась прежде всего нравственными категориями – т. е. качествами, в оценке которых она исходила из того, откликнется на них или нет ее возвышенная душа. Лорд Уорбертон маячил перед ней как нечто огромное и ослепительное, сочетающее в себе такие свойства и возможности, к которым ее простые мерки были неприложимы: здесь вступала в силу иная шкала ценностей – шкала, которую она, с ее обыкновением судить о вещах легко и быстро, не находила в себе терпения построить. Он словно требовал от нее чего-то такого, чего еще никто не осмеливался требовать. Этот земельный магнат, этот политический туз возымел, как ей казалось, намерение вовлечь ее в свою орбиту, в которой существовал и вращался по собственным законам. Какой-то внутренний голос, не то что бы требовательный, а скорее убеждающий, говорил ей: не поддавайся! у тебя есть свой мир, своя орбита. Он нашептывал ей и другие слова, которые одновременно и перечеркивали и подкрепляли друг друга – слова о том, что она сделает неплохой выбор, доверив себя такому человеку, и что ей будет интересно войти в его мир и взглянуть на него его глазами, но что, с другой стороны, мир этот, несомненно, полон таких вещей, которые будут ежечасно лишь усложнять ей жизнь и вообще в своей косности и неразумности лягут на нее бременем. К тому же тут замешался некий молодой человек, который только что приехал из Америки; своей орбиты у него не было, но был характер, и она знала, что бесполезно даже пытаться убеждать себя, будто он не оставил следа в ее душе. Письмо в ее кармане свидетельствовало как раз об обратном. И все же – осмелюсь повторить – не смейтесь над этой простодушной девушкой из Олбани, раздумывавшей, принять ли ей предложение руки и сердца английского пэра – предложение, которое еще не было сделано, – и склонной считать, что ей может представиться и лучший выбор. Изабелла верила в свою звезду, и если в ее умных рассуждениях было немало безрассудства, то, к радости строгих судей, спешим сообщить: позднее она набралась ума, но ценою таких безрассудств, что остается только взывать к милосердию.