Читать книгу "Бал. Жар крови - Ирен Немировски"

По воскресеньям в это время года, когда каждый день идет дождь, я направляюсь в деревню. Я прохожу мимо дома Эраров, не заглядывая к ним. Иногда из окон гостиной доносятся звуки фортепиано — это играет Элен. А иногда я вижу, как, обутая в галоши, она собирает в саду растрепанные огненные георгины или последние розы, которые обычно хранят для Дня всех святых, чтобы возложить на могилы. Она замечает меня и машет рукой, подходит к ограде и просит меня зайти. Но я отказываюсь — в последнее время я не очень расположен к светскому общению. Элен и ее семья действуют на меня как десертное вино, мускат или золотистое фронтиньянское, от которого отвыкло мое нёбо, приученное к старому бургундскому. Я расстаюсь с Элен и дохожу до городка под слегка моросящим дождиком. В городке царят тишина, запустение и тоска; быстро наступает вечер. Я пересекаю площадь с памятником погибшим, выкрашенным в свежие розовые и лазурные тона. Около памятника несет караул солдат. Чуть дальше простирается липовая аллея; почерневшие древние укрепления, аркообразные ворота, которые никуда не ведут и в которых завывает ветер, и наконец — маленькая круглая площадь перед церковью. В сумерках в витрине булочной под лампой с белым бумажным абажуром светятся круглые хлебы в форме короны. Вывески нотариуса и сапожника как будто плывут в туманном воздухе среди серых струй моросящего дождя. Огромный башмак из светлого дерева размерами и формой напоминает колыбель. Напротив расположена «Гостиница путешественников». Я толкаю дверь, и, открываясь, она приводит в движение заливистый колокольчик. И вот я в кафе, где в темном, покрытом гарью камине мерцает красное пламя, в зеркалах отражаются мраморные столики, бильярд, диван с продырявленной в нескольких местах кожей, календарь 1919 года, на котором изображена уроженка Эльзаса в белых чулках, стоящая между двумя военными. В этом кафе каждое воскресенье восемь крестьян (всегда одни и те же) играют в карты. Они перебрасываются привычными фразами. Слышно, как откупоривают пол-литровые бутылки красного вина и как с грохотом ставят на стол граненые стаканы. Я вхожу, и мне навстречу несется неспешное приветствие голосов, повторяющих с хрипотцой, заимствованной нашим людом у говора соседней Бургундии:

— Добрый вечер, господин Сильвестр.

Я снимаю башмаки, заказываю вино и сажусь на свое обычное место, слева, у окна, через которое мне видны курятник, прачечная и мокрый от дождя садик.

Вокруг царит тишина, какая бывает осенними вечерами в маленьком сонном городке. В зеркале напротив я вижу, как в раме, свое покрытое морщинами лицо, лицо, изменившееся за последние годы столь таинственным образом, что я с трудом его узнаю. Ах! Приятное животное тепло растекается по моим членам; я грею руки над маленькой рокочущей печкой, от которой исходит тяжеловатый, не очень приятный запах. Открывается дверь, и на пороге появляется мальчик в картузе, или мужчина в лучшей воскресной одежде, или маленькая девочка, которая пришла за своим отцом и говорит ему:

— Ты здесь? Тебя мама зовет.

И, хохотнув, исчезает за дверью.

Несколько лет назад старик Декло приходил сюда каждое воскресенье; он не играл в карты, так как был слишком скуп для того, чтобы рисковать своими деньгами, но он усаживался рядом с игроками и безмолвно наблюдал за ними, держа трубку в уголке рта; когда у него просили совета, он отнекивался, делая легкий жест, как будто отвергая милостыню. Сейчас он уже покоится в земле, а на его месте я вижу Марка Онета, без головного убора, в кожаной куртке; перед ним на столе стоит бутылка божоле.

То, как человек пьет в компании, не имеет никакого значения, но в одиночестве он обнаруживает, сам того не ведая, самые сокровенные качества своей души. Обнаруживает по тому, как крутит в пальцах ножку бокала, как наклоняет бутылку и следит за льющимся вином, как подносит бокал к губам, вздрагивает и внезапно ставит его на стол, когда его окликают, а потом снова берет его с легким притворным кашлем и опустошает залпом, как пьют до дна озабоченные, беспокойные люди, которых преследуют серьезные неприятности. Восемь моих крестьян заметили Онета, но продолжают играть, хотя и посматривают на него исподтишка. Он же кажется равнодушным. Смеркается. Зажигают большую, низко подвешенную лампу. Мужчины бросают карты, собираясь расходиться по домам. В этот момент завязывается разговор. Сначала беседуют о погоде, о дороговизне, об урожае, а затем, повернувшись к Онету, один из них говорит:

— Долго же вас было не видать, господин Онет.

— С самых похорон дядюшки Декло, — вторит другой.

Молодой человек делает неопределенный жест и бормочет, что был занят.

В кафе продолжается разговор о Декло и о том, что он оставил после себя «одно из самых красивых угодий в наших краях».

— Этот человек был знатоком земледелия… Он был прижимист, знал, что деньги счет любят. Его, правда, в деревне недолюбливали, но как вести хозяйство, он понимал.

Молчание. Усопший удостоился самой прекрасной похвалы. В некоторой степени они также дали понять молодому человеку, что они — за мертвеца против живого, за старика против молодого, за мужа против любовника. Так как, бесспорно, некоторые обстоятельства всем известны… По крайней мере, те, которые относятся к Брижит. Любопытные взоры обращаются к Марку.

— Его жена, — наконец произносит кто-то.

Марк поднимает голову и хмурится.

— Ну, и что дальше?

Вместе с дымом трубок с уст крестьян слетают короткие осторожные фразы:

— Его жена… Конечно, она была для него слишком молода, но когда он ее взял, он был уже богатым, она же…

— Она владела полуразрушенным Кудрэ.

— Ей, разумеется, следовало уехать. Она сохранила свое имение благодаря Декло.

— Никто не знает, откуда она взялась.

— Она была незаконнорожденной дочерью мадемуазель Сесиль, — говорит кто-то с грубым смешком.

— Я бы в это поверил, как и ты, если бы лично не знал мадемуазель Сесиль. Бедняжка была совсем не из таких. Она и из дома-то никогда не выходила, разве что в церковь.

— Ну, для этого и одного-двух раз достаточно.

— Да я не спорю, но мадемуазель Сесиль… Это была беззлобная душа. Нет, она взяла девочку из интерната, ну, чтобы та ей прислуживала. А потом она к ней привязалась и удочерила. Мадам Декло совсем не глупа.

— Да, она далеко не глупа. Как она заставляла старика плясать под свою дудку… Наряды, парижские духи, путешествия. Все, что душе угодно. Она своего не упустит. И не только в этом плане. Надо отдать ей должное. Она и в сельском хозяйстве разбирается. Ее арендаторы говорят, что ей лапшу на уши вешать бесполезно. И в то же время она приятна в обхождении.

— Да. Она свои дела хорошо обделывает и при этом лишнего не сболтнет.

— И все-таки о ней в наших краях немало поговаривают. Ей надо быть осторожней.

Онет вдруг поднимает голову и спрашивает:

— В чем осторожней?

Опять молчание. Мужчины сдвигают свои стулья поближе друг к дружке и тем самым отдаляются от Марка, показывая свое неодобрение по отношению к тому, о чем они догадываются или думают, что догадываются.