Читать книгу "Калифорнийская славянка - Александр Грязев"

— Как дела, Вук? — спросила Алёна. — Печка не развалилась?

— Нет, — сказал Вук. — Только немного трещин появилось.

Алёна сама их сразу увидела, и они с Манефой тут же замазали неглубокие трещинки свежей глиной, смешанной с золой, а Вуку Алёна велела подкинуть в печку побольше дров.

Пламя в печи разгорелось ещё сильнее и вскоре вода в котле бурно закипела.

— Ну, что же, Господи, благослови! — сказала Алёна. — Плеснём на каменку, испробуем, что у нас получилось.

— Давай, испробуем, — согласилась Манефа. — Камни давно готовы.

Она подала Алёне вырезанный из дерева ковш, а индейцам, сидящим напротив отверстия в печи, велела перебраться на другое место.

Алёна зачерпнула черпаком горячей воды и вылила её на раскалённые камни через отверстие у основания трубы. Тут же раздался сильный шипящий звук, и из отверстия в печи вырвалась огромная и тугая струя обжигающего, горячего пара. Люди, испугавшись, отбежали ещё дальше от этого места, а Алёна плеснула на камни ещё раз. И опять с громким шипением горячий пар вырвался из печки, а когда она в третий раз совершила это, удивительное для всех собравшихся макома, действо, то в бане стало так жарко, что некоторые из индейцев вышли наружу.

— Ну, а сейчас смотрите, что и как надо делать вам в парной бане, — сказала Алёна всем, сидящим на корточках индейцам. — Начнём с тебя, Вук.

Перед тем Манефа замочила дубовые веники в плетёнке с чуть горячей водой и подала один из них Алёне. А та, встряхнув его и потрогав дубовые листья рукой, стала хлестать горячим веником Вука по его темнокожей спине, по ногам, по животу и груди. Было видно, что Вуку все это было необычно, но очень приятно и он, улыбаясь, только щурил свои весёлые глаза.

Затем к мальчику подошла Манефа и стала натирать его меховой рукавицей, смоченной в зольной воде. Вук опять был доволен, а когда Манефа облила его с головы до ног чистой и прохладной водой, то он даже запрыгал от удовольствия и радости.

К Алёне подходили другие ребятишки, и всех она хлестала усердно горячим веником, а Манефа мыла их зольной водой и окачивала прохладной, которую таскали из реки мужчины.

Вскоре Алёна с Манефой сами упарились, да и вода горячая в котле кончилась. В него вновь залили холодной речной воды, а в печку подбросили дров.

— Ну, Маня, — утирая с лица пот и тяжело дыша, сказала Алёна, — теперь без нас люди сами разберутся, что и как делать надо. А мы своё дело сделали.

— Конечно, — согласилась Манефа. — Разберуться — дело нехитрое. Только теперь, хоть, париться будут по-настоящему, по-нашему.

— А мы с тобой вечерком перед сном сюда сходим и тоже всласть попаримся. А то я давненько в такой баньке не была, — сказала Алёна, и они вышли на волю.

Весь, оставшийся до вечера, день баня не пустовала. Оттуда то и дело раздавались ребячьи крики, девичий визг, громкие возгласы взрослых мужчин и женщин…

…Алёна же с Манефой пришли париться поздним вечером, когда в бане никого не осталось. Алёна, наслаждаясь банным жаром, часто ложилась на оленью шкуру, постланную Манефой у стены хижины.

Ей в эти благодатные минуты ни о чём не хотелось ни думать, ни говорить, а наслаждаться этим отдохновением души и тела. Она была довольна сегодняшним днём, похожим на всеобщий праздник племени макома…

…Придя из бани в своё жилище, она легла на мягкое ложе и быстро уснула без всяких тревожных дум и сновидений.

Глава семнадцатая

После вечернего чаепития в обществе миловидной жены Степана Лукича Авдотьи Ивановны и их дочери-славутницы Дашеньки Иван Кусков в отведённой ему комнате большого купеческого дома на деревянной кровати с пестрядинным одеялом, уснул сразу же, как только приклонил голову к пуховой подушке: сказалась трудная дорога, разомлевшее после бани и чая тело и спокойство в душе его…

…А на другое утро по узким улочкам нижнего посада Тобольска Шергин повёл Кускова к Верхнему городу — тобольскому кремлю. Вид его белокаменных стен на высокой горе даже отсюда, с нижнего посада, казался величественным и чудным. И Кусков отметил про себя, что такого до сей поры встречать ему пока не доводилось. Он остановился и, задрав голову, с восхищением смотрел вверх.

— Чудно и хорошо, — сказал Иван Степану Лукичу.

— Да, брат ты мой, такого места ни в одном городе по всей Сибири больше не встретишь. Говорят, что раньше в сих местах Сибирское ханство было. Ещё до царя Грозного Ивана. Потом тут Ермак наш Тимофеевич с ханом Кучумом воевал. Здесь же в одном жестоком бою на берегу Иртыша и погиб. А казаки его первым городом в Сибири построили Тюмень, а вскоре Тобольск…

…Ивану был очень интересен рассказ Шергина. Ему всё было внове, и он внимательно слушал, о чём говорил Степан Лукич, а когда они по крутой и длинной деревянной лестнице, построенной ещё при Петре Первом пленными шведами, прошли под мощной многометровой, кирпичной «шведской» аркой и через главные ворота вошли в тобольский кремль, то Иван Кусков и вовсе был поражён красотой сего места. Он долго молча осматривал белокаменный же Софийский собор с голубыми куполами, усыпанными золотыми звездами, увенчанными такими же золотыми крестами, круглые и квадратные башни кремлёвской стены, высокую колокольню, Покровский собор и многочисленные здания Софийского двора: ризницу, архиерейские палаты, консисторию, дома монашеских келий и церковного причта…

— …А Пётр Первый, — продолжал рассказывать Шергин, — сделал Тобольск стольным градом всея Сибири от Урала до Камчатки… Теперь же при Екатерине Иркутск Сибирью правит, и на всей земле этой верховодит. Там теперь главное наместничество, но и наше ещё пока держится по некоторым государевым делам.

Они обошли неторопко всю кремлёвскую гору, побывали в самом Софийском соборе с чудным резным иконостасом, богатыми иконами в серебряных окладах и с разрешения соборного служителя поднялись на колокольню.

Вид всего кремля, нижнего города с его посадами, необозримые таёжные дали, протекающий недалеко полноводный Иртыш ещё больше потрясли Ивана Кускова. Казалось, что сейчас они с Шергиным как птицы парят над этой земной красотой…

…На колокольне Кусков увидел необычный большой колокол, который висел на перекладине у самого оконного проёма, привязанный к ней цепью за одно ухо, а языка у него и вовсе не оказалось.

— А это что за чудо на колокольне? — спросил он Шергина.

— С этим колоколом, брат, и верно, чудная история приключилась, — начал свой рассказ Степан Лукич. — Давно это, правда, было. Ещё при Борисе Годунове. Тогда ведь в Угличе, как ты должен знать, после смерти Ивана Грозного жил его младший сын Дмитрий с матерью своей, и вот в один день слуги нашли малого царского наследника мёртвым, с перерезанным горлом… Стали, конечно, сполошно звонить в этот самый колокол. Собрался народ, и в смерти царевича обвинили Бориса Годунова и его людей, бывших в Угличе, а потом стали их убивать. Когда Борис Годунов узнал об этом, то послал других своих людей для усмирения угличан и расследования убийства царевича Дмитрия. Ну, усмирили, конечно, и сказали, что царевич, мол, сам на нож наткнулся, никто не виноват. Виновными же стали угличане, в смуте замешанные, и всех их отправили сюда к нам в Пелым пешим ходом. Дошли до Пелыма немногие… А колокол сей тоже наказали: сбросили с колокольни, высекли плетьми, оторвали язык и одно ухо, да и сослали сюда в Тобольск. Так что уж скоро двести лет будет, как он тут на нашей колокольне висит, но молчит.