Читать книгу "Мама, я люблю тебя - Уильям Сароян"

Мы ели так, что за ушами трещало, но Рози просто не могла видеть, что едят остывшее, — а еда, конечно, остыла. Была яичница-болтунья с хрустящим беконом — для нас обоих и жареная картошка — для меня, потому что я ее люблю, но не для Мамы Девочки, потому что мисс Крэншоу не хочет, чтобы она полнела. Мы уже доедали, но Рози забрала наши тарелки и унесла их. Мама Девочка снова занялась пьесой, но мы оглянуться не успели, как вернулась Рози снова с яичницей и беконом.

— Я угощаю, — сказала Рози, — и чтобы всю эту вкусную еду съели, пока горячая.

— Хорошо, Рози, — ответила Мама Девочка, — и большое тебе спасибо.

Мы съели все горячее, и получилось два завтрака вместо одного, один холодный и один горячий, а потом Мама Девочка попросила Рози, чтобы та подавала ей горячий черный кофе чашку за чашкой, потому что она хочет работать прямо тут, за столом.

— Только предупреди меня, когда будет без пяти восемь, — попросила она.

Мама Девочка стала работать, а я смотрела и слушала. И еще я считала чашки. Шесть чашек черного кофе — но интересно, что ее они успокоили. И она курила один «Парламент» за другим.

— Я рада, что ты перестала бояться, — сказала я.

— Да вовсе не перестала, Лягушонок, — но я работаю, а когда я работаю, у меня нет времени помнить, что я боюсь. Я знаю только, что я делаю и зачем, и знаю, что должна сделать это лучше, чем самая великая актриса в мире.

— И сделаешь!

— Буду стараться, стараться, как девушка, которая плывет через Ла-Манш, или идет по натянутому канату в цирке, или только что вышла замуж.

— Как-как?

— Как девушка, которая только что вышла замуж.

— Разве ей тоже надо стараться?

— Как никому другому. Если, конечно, она не вышла замуж за такого, который вообще ничего от нее не ждет.

— Мама Девочка, неужели быть женщиной так трудно?

— Да, Лягушонок. Уж кто-кто, а я это знаю. Почему я и боюсь. Как жена я никуда не годилась: если бы театральных критиков пригласили оценить меня в роли жены, боюсь, что они устроили бы мне ужасный разгром — и, пожалуй, за дело.

— А почему, Мама Девочка? Что ты делала не так?

— О, то, что делала, я делала, по-моему, в общем правильно. Беда в том, что я делала не так уж много. Я становилась как неживая всегда, когда что-то было не для меня, не для меня единственно и исключительно!

— А мой отец?

— О, если бы критиков попросили оценить исполнение им своей роли, ему бы досталось тоже — но это уж меня не касается. В пьесе или где угодно дело каждого — сыграть свою роль. Я свою сыграла очень скверно, и оттого, что твой отец сыграл свою не лучше, положение не меняется.

— А что он делал не так?

— Кто знает? Я думаю, почти все, потому что брак — не пьеса в трех действиях.

— А что?

— Пьеса в трех миллионах действий. Если уж начнется, то нет ему конца — кроме разве смерти или развода. Смерть я ненавижу и потому предпочла развод.

— Мой отец разозлился?

— Еще бы! Рвал и метал.

— И сейчас еще злится?

— Злится. Не так сильно, может быть, зато глубже.

— А ты злишься?

— Конечно.

— На него?

— Да, Лягушонок, на него, но больше всего на себя.

— Не понимаю брака.

— Конечно, не понимаешь.

— Совсем не понимаю, потому что ты моя мать, а мой отец — мой отец, и ты любишь меня, и мой отец — тоже, но друг на друга вы злитесь.

— Это нелегко понять, Лягушонок. Я и сама это не очень хорошо понимаю, но зато я всегда могу сказать, когда я умираю сама или когда убиваю кого-то другого, и ни то ни другое мне не нравится.

— Век живи — век учись, — сказала я, потому что Деб всегда говорила так, когда мы видели в кино что-нибудь странное, — только Деб все, что мы видели, поднимала на смех.

Так мы болтали и работали, когда Рози подошла и сказала:

— Уже, девочки: без пяти восемь.

Мы сразу встали, Мама Девочка оплатила чек в кассе, и мы поднялись на лифте вверх и пошли прямо к мисс Крэншоу.

Глэдис Дюбарри — невеста

Когда мы в одиннадцать часов вечера в международном аэропорте Лос-Анджелеса сели на самолет, был первый день августа. А в последний день августа Глэдис Дюбарри вышла замуж за своего личного доктора, которого звали Хобарт Таппенс. До этого она пошла к психиатру, чья приемная была рядом с ее домом на Семьдесят седьмой улице, в Ист-Сайде, и под именем Глэдис Смайт (имя Смит казалось ей немножко менее выразительным, чем хотелось бы) рассказала ему историю своей жизни. Только ходить к нему потом она стала не раз в неделю, как большинство людей, а по разу или даже по два на день. Обо всем этом Глэдис говорила Маме Девочке перед приемом по случаю свадьбы, сразу после венчания.

— Я рассказывала и рассказывала — психиатрия в этом и состоит. Рассказываешь и рассказываешь, и постепенно начинаешь чувствовать, кем ты хочешь быть и что хочешь делать. И я почувствовала, что хочу быть Глэдис Дюбарри и хочу выйти замуж за Хо. Но разумеется, я не видела его ни разу после нашей ссоры в твоих апартаментах в «Пьере».

— В моей комнате в «Пьере», — поправила Мама Девочка.

— Ну да. Тогда я сказала Сигги (это психиатр): «Пожалуйста, позвоните за меня Хобарту Таппенсу», — но он не стал. Оказывается, психиатры никогда ничего за тебя не делают — только слушают. Считается, что они о тебе думают, что они все понимают, но поверь мне: все это чушь. По-моему, они не слушают даже, что ты там говоришь. Просто дают тебе час выговориться, и за это им полагается двадцать пять долларов. Но сами не делают ничего абсолютно: сидят около тебя, а ты рассказываешь и рассказываешь, и сам же за себя решаешь. Вот я и решила, что хочу стать женой Хо, и если Сигги не хочет позвонить ему, то это сделаю я. Я набрала номер Хо, и ответил, конечно, он сам, потому что у него нет ни медсестры, ни секретарши. А вообще красавчик он, правда?

— Да, но что ты ему сказала?

— О, знаешь, когда тебя проанализируют, ты уже не ходишь вокруг да около. Я сказала — о’кей.

— Как это понимать?

— Так и понимать: о’кей, я выхожу за него замуж.

— А он когда-нибудь тебя об этом просил?

— Ну, не словами — ведь он не анализировался, — но я всегда знала, что он этого хочет, и была права: ведь мы поженились, ты же видишь.

Прием она устроила в своем доме, у которого пять этажей и надстройка с выходом на крышу-террасу. Мы поднялись в надстройку, потому что Глэдис сидела там: ей хотелось минутку отдохнуть, прежде чем спуститься на пятый этаж приветствовать самых важных гостей; Хобарт Таппенс внизу, в вестибюле, тем временем приветствовал всех вообще. Мы с Мамой Девочкой увидели его, как только вошли в вестибюль.