Читать книгу "Не сбавляй оборотов. Не гаси огней - Джим Додж"

— Как по-твоему, «Харлей» похож на мотороллер?

Короче говоря, хоть я и считал Аллена Фунта куском дерьма, набивающим себе цену, все равно решил проявить осторожность. Я, весь на нервах, прождал почти семьдесят миль и только тогда съел второй сахарок. Либо в нем все же что-то было, либо звезды действительно начали извергаться, как маленькие вулканчики, выплевывая расплавленные цветные завитки, и вскоре небо уже было опутано сверкающей сетью из бриллиантов.

Нет ничего зануднее, чем чужие кислотные трипы, так что я избавлю тебя от описания путешествия в глубокий космос — остановлюсь разве что на очевидных, реальных вещах. Например: всё кругом — единое целое (ну, более-менее), состоящее из священных частиц, совокупность которых не больше и не меньше, чем красиво преподнесенные подарки-возможности, обвязанные яркой ленточкой прошлого и будущего, ленточкой залитого лунным светом шоссе, спиральными лентами аминокислот, свивающимися в тела живых и мертвых, лентой звука, наполняющей своей бесконечной музыкой всё: от дыхания, до автомобильного клаксона. Серебристая танцовщица с лентой в волосах… О черт, я уже направляюсь в Пеорию,[13]вечность подходит к концу, и я снова всё просрал!

Тут я предпринял две вещи — может, вышло и не очень изящно, зато куда как разумно. Прежде всего съехал с дороги. Просто выкрутил руль вправо и выехал в пустыню, лавируя между кактусами до тех пор, пока не исчезли фары встречных машин, похожие на взрывающиеся глаза Годзиллы. Только «кадди» остановился, как я распахнул дверцу и сунул два пальца в рот. Может, было еще не поздно выблевать вторую порцию. Конечно, есть шанс, что я не получил двойную дозу, что первый сахарок был пустышкой. Но кто его знает, вдруг эта хреновина просто очень медленно действует? Неважно! Мне хотелось удалить из организма как можно больше этой дряни, пока мозг не превратился в тарелку луковой похлебки с благотворительного обеда. Меня вырвало прокисшими остатками сыроватого бургера и картонной картошки, и все это в потоке пива. Мысленно, в голове, меня тоже рвало на песок. Он, как и вся округа, был залит безучастным светом звезд.

Я перекатился на спину и глядел на пульсирующие звезды, пока ко мне не вернулось дыхание. Наблюдал, как они взрываются, кружатся и растворяются, как бесчисленные крупинки сахара, чтобы потом снова возникнуть, посверкивая. Я чувствовал то же, что и всегда при виде звезд, и думал о том, что на самом деле это огромные раскаленные светящиеся печи; я смотрел сквозь них и прикидывал, сколько еще миллиардов звезд недоступны моему зрению, потому что их свет еще не достиг Земли или они скрыты за искривлениями пространства; но только сейчас я с невыносимой ясностью осознал все невероятное величие космоса, в котором я — всего лишь краткая судорога бытия, крупинка растворяющегося в желудке сахара, топливо для печей, пища для других дураков. Заставив себя прекратить смотреть (иначе я бы, наверное, умер), я, дрожа, свернулся калачиком на горячем песке. С плотно сомкнутыми веками я сидел на берегу и смотрел, как горит река. Чувствовал, как пустая оболочка моего тела, качается на волнах, поднимается в воздух на ветру и низвергается в темноту, чтобы снова подняться.

Понятия не имею, сколько вечностей мне понадобилось, чтобы прийти в себя и открыть глаза. Звезды снова стали звездами — однако, кто его знает, во что они превратятся, если поглядеть на них пристально, так что я предусмотрительно старался скользить взглядом по утыканной кактусами пустыне и не поднимать его к небу. Не знаю, что это были за кактусы, но они смутно напоминали человеческие фигуры: ноги вместе, руки изогнуты и вскинуты вверх в двусмысленном жесте: не то эти кактусы радуются, не то сдаются на милость врага. Они были похожи на караульных, только не на этаких грозных стражей, а на сторонних наблюдателей, свидетелей непознаваемого. Но я все же пытался объять и познать вселенную, и тут одна из кактусовых рук шевельнулась. Я быстро пополз к беловатому свечению, исходившему от «Эльдорадо». Потянулся к ручке на водительской дверце, и моя рука прошла сквозь залитый звездным светом мираж. В панике я оглянулся и увидел, что зашевелились и другие кактусы, однако, отважившись разглядеть их получше, я осознал, что они стоят на месте, не приближаются, и мой страх перешел в осторожное любопытство. Через несколько секунд до меня наконец дошло — кактусы танцуют, причем под музыку, которую я не мог ни вообразить, ни услышать. Я хотел узнать, что это за музыка — тогда бы я мог влиться в танец и прочувствовать всей своей бренной плотью время и пространство, вывернутые наизнанку.

Я знаю, что танцевал тогда, но не помню ни движений, ни музыки. Очнулся я на переднем сиденье «кадиллака», пот заливал мне глаза. Солнце уже вовсю припекало. Я взглянул на часы на приборной доске — 9:30. Я чувствовал себя как кусок желе, который кто-то решил поджарить на сковородке. В мозгу мигала лампочка: «Требуется сон!» — но от изнеможения я не мог отскрести себя от сиденья. Там, в пустыне, даже тени не найдешь — самую густую отбрасывал мой «кадди», и, хотя все окна были открыты, в салоне стало жарко, как в духовке. Уезжать было необходимо. Я выпрямился и повернул ключ в замке зажигания; при такой чудовищной измотанности боль доходила до мозга секунд за десять, не раньше. Я завопил и прижал ладони к груди. Потом тупо осмотрел их. Они были усеяны кактусовыми шипами, как подушечка-игольница. Полуслепой от разъедающего глаза пота и еле сдерживаясь, чтобы не заорать, я вытаскивал иглы зубами и сплевывал их в окно со смутной мыслью, что если бы кто-нибудь сейчас за мной наблюдал, он бы сказал: «Да этот парень совсем с резьбы слетел: приобретает роскошную тачку, а потом едет в пустыню и ест там свои руки на завтрак».

Даже когда ни одного шипа не осталось, к ладоням было не притронуться. Я еще раз внимательно осмотрел их, чтобы убедиться, что точно вытащил все иглы, а потом осторожно сунул руку под сиденье за бутылью стимуляторов. О соблазне речь уже не шла. Можно ли сказать, что утопающий тянется к спасательному кругу, поддаваясь искушению? Нужда заглушает любые искушения. К тому же, если по большому счету — непрестанное стремление поддержать царящее в мире хрупкое равновесие как раз и заключается в переменах. Это хрупкое равновесие требует от человека усилий. Каждый вкладывается как может и берет от жизни, что может. Я взял семь таблеток.

Они тут же привели меня в порядок — по крайней мере, импульсы, прежде замедленные кислотой, теперь проносились в мозгу молнией. Я, например, вспомнил про пиво в багажнике. Лед давно превратился в воду, зато она была холодная. Я быстро выхлебал две банки, распробовал две следующих и насладился вкусом еще одной, неуклюже выводя «каддилак» на дорогу.

Следующие шестьдесят миль были посвящены жесткому и всестороннему самодопросу. Если оглянуться назад, я вел себя как полный придурок: сначала потому, то принял ЛСД, а потом — что принял вторую дозу. С другой стороны, ведь как говорится, когда ты по самую задницу в гуще крокодилов, то уже не вспомнишь, что хотел всего лишь осушить болото.

И разве бывают приключения без риска, опасности и храбрости? Напряжение чувств — это наше всё, вообще-то говоря. А может, я втайне боялся взять на себя ответственность за доставку дара; знал в глубине души, что это всего лишь ничего не значащий жест, фальшивый выкрик в безразличное пространство? Не имею ни малейшего долбанного понятия…