Читать книгу "Братья Ашкенази - Исроэл-Иешуа Зингер"

Сынки богачей заглядывали в них и быстро возвращали. Книги были сложными, над ними надо было думать, а они не имели такого желания. Их мысли пребывали в доме пекаря Шолема. Только Симха-Меер просмотрел одну книжку и обсудил ее, но не с Нисаном, а с его отцом, реб Носке.

— Ребе, — вдруг спросил он меламеда посреди очередной нравоучительной истории, которую тот рассказывал. — Тора была дана на горе Синайской Владыкой мира?

Реб Носке побледнел.

— Что за вопрос, Симха-Меер? — с испугом спросил он.

— Я спрашиваю, потому что Нисан говорит, что Моисей сам ее написал, по собственному разумению, — ответил Симха-Меер, прикидываясь простаком.

Реб Носке остолбенел. Все за столом замолчали. Лишь после долгого молчания к учителю вновь вернулся дар речи.

Нисан не проронил ни слова. Он не стал отрицать слов Симхи-Меера.

Реб Носке держался за стул, чтобы не упасть, ноги у него подкашивались.

— Иеровам бен Нават[68], — сказал он, — ты не должен находиться с евреями в одном доме.

Нисан встал, вышел из комнаты и больше не возвращался.

Он пошел к одному ткачу и устроился к нему в подмастерья за еду и ночлег. Мастер не хотел его брать, потому что с мальчишкой-учеником должен приходить его отец, заключать контракт и приплачивать за учебу. Но Нисан сказал, что научит дочерей мастера еврейской грамоте, чтобы они смогли расписаться на брачном договоре. Кроме того, Нисан пообещал научить сыновей мастера считать и правильно писать адрес на языке иноверцев, и мастер принял его к себе на три года.

К станку он его, в отличие от других учеников, не подпускал. Он поручил ему только скручивать хлопок. Жена мастера велела ему взять маленькую трехногую скамеечку и укачивать ее младенца, который вылезал из колыбели из-за жары и сырости.

В просторной комнате с низким потолком тесно стояли ткацкие станки, кровати и лежанки. Несколько подмастерьев в одних штанах и ермолках сидели за станками и быстро ткали, распевая отрывки молитв с канторскими руладами. Мастер, еврей в покрытой перьями ермолке и засаленном камзоле, из локтей которого клоками торчала ватная подкладка и который он носил и зимой и летом, шарил по комнате взглядом своих покрасневших внимательных глаз — следил за порядком: не портачат ли, не воруют ли. Он неустанно подгонял подмастерьев, стоило только кому-нибудь ненадолго остановиться, чтобы вытереть пот со лба или скрутить папиросу.

— Не бездельничай! — кричал мастер. — Каждая минута безделья равна воровству.

На кухне сидела хозяйка, еврейка в черном растрепанном парике, в прорехи которого виднелись ее собственные рыжие волосы. Стайка черноволосых и рыжих девиц — одна старше другой — расположилась вокруг нее на низеньких скамеечках. Все проворно чистили картошку крохотными ножами. Чад от раскаленного постного масла и острый запах жареного лука смешивались с густым паром, поднимавшимся из больших железных кастрюль, и распространялись по всему дому. Так готовилась еда для подмастерьев.

— Старуха, что сегодня готовите? — крикнул подмастерье из вороха ниток, которые делали его похожим на паука в его паучьих владениях. — Снова картошку с шелухой?

— Занимайся работой, черный котяра, — ответила ему из пара хозяйка, — освободи свою голову от забот о горшках…

«Черный котяра» начал быстро продергивать нити и цитировать библейский Мегилас Эстер.

— Проклята Зереш, жена Амана, — запел он по-древнееврейски на веселый пуримский мотив[69].

Другие подмастерья тут же смекнули, кто имеется в виду, хохотнули и принялись стучать ногами в тех местах, где упоминалось имя Зереш[70].

Хозяйка быстро скребла ножиком картофелины и полуочищенными сердито кидала их в большую черную кастрюлю, разбрызгивая воду вокруг.

— Болячку вам, а не разносолы! — крикнула она парням. — Картошку с постным маслом будете у меня жрать каждый день. Вы у меня узнаете, на что способна Зереш…

От злости он порезала себе палец и совсем сбесилась. Со съехавшим набок черным париком на рыжей голове она устремилась к теснившимся вдоль стен лежанкам, на которых спали подмастерья, и сбросила с них грязные подушки без наволочек.

— Отец наш небесный, чтоб я так дожила до свадеб своих дочерей, как я не дам этим парням подушек под голову! — заорала она. — Небось не хворые! Можете и на голой земле поспать, нечего давить мои перины!

У дверей, качая ногой малыша, которого хозяйка родила на старости лет, сидел Нисан, сын реб Носке, и скручивал хлопок в нити. Подмастерья смеялись над ним, придумывали ему разные прозвища, посылали в лавку за куском селедки и горбушкой хлеба. Хозяйка бросала на него младенца в колыбели, но Нисан не отступался от задуманного. Изо дня в день он сидел тут часами, присматриваясь к работе. Он ел глазами станки, запоминал каждую штангу, каждый шнур, чтобы разобраться в ткацком ремесле. В то же время он продолжал думать о своих книжках.

Мать пришла к нему и стала заламывать руки, увидев его в углу за работой.

— Нисан, — плакала она, — как же я дожила, что вижу тебя ремесленником… Пошли, пошли домой!

Он не пошел с ней. Он работал в ткацкой мастерской, занимался с детьми мастера, а когда выдавалось свободное время, бежал к Файвеле и читал все новые и новые книги, купленные тряпичником. По ночам, лежа на грязном мешке, набитом соломой, и укрываясь кусками ткани, сотканными в мастерской, он при слабом свете огарка читал, учился и готовил себя к серьезным делам.

В Балуте о нем говорили во всех молельнях, во всех синагогах, предостерегали мальчишек, — не дай Бог, они закончат, как он.

— Так кончают те, кто нейдет по Божьим путям… Ни того света, ни этого света…

Нисан Дурная Культура[71]— такой ярлык прилепили ему в ткацкой мастерской, поскольку прозвище полагалось иметь каждому ремесленнику.

А у Носке-меламеда сидели сынки богачей и во время занятий играли под столом в карты. Реб Носке теперь печалился чаще, чем прежде. Он уже видел адское пламя, ожидающее его за грехи его ушедшего от Бога сына.