Читать книгу "Как Путин стал президентом США: новые русские сказки - Дмитрий Быков"

Своих детей Кузнецовы не любили. Дети были слишком многочисленны и с определенного возраста начинали задавать вопросы — «Отчего вода мокрая», «Отчего папка пьет» и «Отчего мы лучше всех». Первый вопрос вызывал у главы семейства снисходительное раздражение, второй провоцировал на крик, а ответом на третий неизменно служила порка, причем кузнецовские дети визжали на весь этаж. Те из них, кто после порки так и не прозревал всего величия родной квартиры, отправлялись в ссылку в сортир или чулан. Сердобольные Шмидты вступались за малюток и требовали прекратить истязания, на что Кузнецовы рявкали, что это вмешательство в их внутренние дела и что пожили бы они сами с таким отродьем. Некоторая часть беспрерывно плодившегося отродья в конце концов стала просить у соседей политического убежища. Других — которых Кузнецовы совсем было заморили голодом в тесной кладовке — удавалось выменять на хомяков и тем спасти.

Кузнецов-отец, напившись, любил прохаживаться под шмидтовскими окнами и покрикивать:

— Вас — сколько-то там! Нас — совершенно до фига! Попробуйте, сразитесь с нами! Да, скифы мы! Да, азиаты мы с раскосыми и жадными, этими, как их!

Шмидты испуганно поеживались под своими одеялами. У Шмидтов было все и при этом никакой духовности. У Кузнецовых не было ничего, зато от духовности их стонал весь подъезд. Шмидты ели двумя ножами и пятью вилками каждый, ходили отутюженные и главу семьи выбирали голосованием. Правда, в шестьдесят восьмом их дети немного побуянили под электрогитары, повтыкали спички в потолок и даже несколько раз совокупились на лестнице под портретом Че Гевары, но подозрительно быстро остепенились и вернулись к нормальной карьере. И вообще все это было сущими игрушками по сравнению с тем, как Кузнецовы в том же шестьдесят восьмом году пустили из кухни газ в одну из коммунальных комнат, где читали журнал «Чешское фото», вместо водки пили пиво и формировали себе перед зеркалом человеческое лицо.

Плюс к тому Кузнецовы непрерывно вооружались. Они были убеждены, что Шмидты хотят на них напасть. В этом страхе они растили своих детей, которые с первых лет жизни жестоко писались по ночам. Кузнецовы беспрестанно готовили детей к отражению возможной атаки, заставляли их маршировать, выполнять ружейные приемы, прицельно стрелять из рогатки по шмидтовским окнам и есть в противогазе. Когда Шмидты в порядке самообороны закупались огнетушителями и духовыми ружьями, а на дверь устанавливали сигнализацию, Кузнецовы называли это гонкой вооружений и забивали почтовый ящик Шмидтов самодельными открытками «Не дадим взорвать дом!», чем практически парализовали работу почты.

В восемьдесят пятом, однако, Кузнецовы на покупке противогазов обнищали окончательно и решили пересмотреть свою позицию в отношении соседей. Для начала они выпустили из чуланов наиболее строптивых детей, перестали лупить остальных и рассказали часть правды о том, что делалось в чулане в пятидесятые годы. У Шмидтов это вызвало припадок необоснованных надежд. Они стали наперебой зазывать Кузнецовых в гости, снабжать их пропагандистской литературой, за которую каких-то два года назад можно было оказаться в чулане без надежды на выход, и щедро подкармливать всем, что оставалось от их собственных обедов. Справедливости ради заметим, что оставалось у них полно — Шмидты за послевоенные годы страшно разъелись. Старушка Шмидт отдавала кузнецовским детям еще вполне целое белье, пальтишки и платьица собственных выросших балбесов, а сами эти балбесы — давно уже респектабельные деловые люди — отдали Кузнецовым все свои пластинки шестьдесят восьмого года и очень бахромчатые, но стильные джинсы примерно тех же времен.

Вскоре Кузнецов-старший встретился с главой клана Шмидтов на нейтральной территории (около их дома выстроили симпатичный пивняк) и попросил взаймы. У него появились планы по перестройке своей коммуналки, чтобы в ней стало больше света и воздуха, а количество площади на душу населения приблизилось к цивилизованным нормам.

— Пойми, я давно этого хотел, — клялся Кузнецов-старший, обсасывая пролетарские усы. — Но ты сам понимаешь: огромная территория, при этом крошечная жилплощадь и дурная наследственность…

Про наследственность Шмидт очень хорошо все понимал, потому что еще в начале века отец нынешнего Кузнецова у отца нынешнего Шмидта взял в долг что-то очень много в твердой валюте, а после известных беспорядков (в результате которых их приличная когда-то квартира, собственно, и превратилась в коммуналку) этот долг вчистую аннулировал. Но, в конце концов, сын за отца не отвечает — и Шмидт с готовностью полез за бумажником.

С тех пор встречи на высшем уровне стали регулярными. Шмидты приглашали Кузнецовых в лес и на дачу, Кузнецовы затаскивали их в баню, где долго и жестоко хлестали березовыми вениками, и после каждой встречи Шмидт доставал бумажник. Он давал на образование кузнецовских детей и прокорм кузнецовских стариков, на ремонт кухни и остекление балкона, на памперсы для младенцев и дачу для главы семьи, — и хотя аккуратно записывал все кузнецовские долги, но возврата не требовал: перестройка коммуналки — дело долгое, косметическим ремонтом не обойтись. Размякнув после бани, в порыве благодарности Кузнецов-старший декламировал:

— Мы широко по дебрям и лесам перед Европою пригожей раскинемся. Мы обернемся к вам своею азиатской рожей! Слышь, сосед, — обернемся к вам! В смысле конвергенция! Дай я тебя поцалую! — и толстыми мокрыми губами жадно тянулся к холеной щеке Шмидта.

По вторникам Шмидты приглашали Кузнецовых на скромный журфикс, где обсуждали проблемы мирового развития. Шмидты музицировали на клавесине, их дочери пели, сыновья выступали с дрессированными собачками, а Шмидт-старший вслух мечтал о временах, когда агнцы возлягут с волками и квартиры будут строиться без стен, образуя тем самым единый прозрачный дом. Кузнецовы цивилизованно поддакивали, вставляя «оно конешно» и «а как жа».

Разумеется, периодически у Кузнецовых продолжало взрываться и гореть, но уже исключительно в рамках борьбы за свободу. Часть коммунальных комнат объявила себя отдельными квартирами и понастроила в них собственных кухонь, отчего стоял невыносимый чад. Несколько отделившихся вспомнили территориальные претензии своих родителей и принялись выяснять отношения, да так, что у Шмидтов дребезжали стекла. Но в целом процесс демократизации Кузнецовых шел успешно — так, когда отец семейства надирался по старой памяти, дети уже не прятались в чулан и не задавали вопросов, а тыкали в него пальцем, пели похабные частушки и приглашали соседей полюбоваться расхристанным стариком. Иногда, правда, Шмидта смущало, что деньги, которые он столь щедро выдавал Кузнецовым, исчезают почти бесследно: с потолка по-прежнему капает, в кухне установлена взрывоопасная плита модели 1952 года, а старики питаются сухарями и ходят под себя, вследствие чего стучат клюками и требуют реставрации коммуналки в прежнем составе. Часть денег Кузнецов-старший пропивал, а другую часть откладывал на случай, если выросшие отпрыски выгонят из дому. Сбережения он хранил у дальнего родственника Шмидтов без их ведома: дома немедленно украли бы дети.

Все это время, невзирая на свою корректность и доброжелательность, Шмидты Кузнецовых ужасно боялись. Они опасались, что Кузнецовы ворвутся в их чистенькое, аккуратненькое жилище, перебьют фарфоровые копилочки и горшочки с геранью, затопчут пол, пожрут весь вурст и отберут не только потертое и потрепанное, что Шмидты отдавали им по принципу «Лучше в вас, чем в таз», но и вполне еще носибельное, что нужно им самим. Опасаясь вторжения, Шмидты уже не протестовали против отдельных кузнецовских эскапад, спокойно воспринимали пожары на соседской кухне и старались не лезть со своими советами, когда Кузнецов-старший ломал об жену новые табуретки, купленные на шмидтовские деньги. В конце концов, в их четырехкомнатной квартире был свой чулан, где держали сумасшедшего племянника Слободана, к которому регулярно применяли методы репрессивной психотерапии.