Читать книгу "Когда я был настоящим - Том Маккарти"

Как я уже упоминал, по мере продвижения проекта все более и более важную роль в нем играла Энни. Мы с ней вместе бегали в поисках, скажем, подходящих щеток и тряпок для консьержкиного шкафа. Или доставали пепельницы для холла и решали, куда их поставить, а после обнаруживали, что их положение не согласуется с тем, как открываются двери, так что приходилось их снова передвигать. Главным нашим занятием стало определять совместимость. Взять, к примеру, рояль — его доставили и установили, но правильную степень звукопоглощения для стен той квартиры нам еще предстояло найти. Слишком большая, и я ничего не услышу; слишком малая, и звук будет недостаточно приглушенным — когда я впервые его вспомнил, он был слегка приглушен. Чтобы довести подобные вещи до совершенства, все должны были действовать синхронно: когда пианист начинал играть, сверлильщикам следовало перестать сверлить, долбильщикам — долбить, шлифовальщикам — шлифовать, и так далее.

— Ну как? — спрашивала меня Энни, стоя со мной в моей квартире и слушая музыку.

— Нормально, — отвечал я. — Только вот окно у него сейчас открыто или закрыто?

— У него окно открыто или закрыто? — повторяла Энни в переговорное устройство.

— Закрыто, — раздавалось в ответ.

— Закрыто, — повторяла она мне.

— А теперь велите им открыть его.

— А теперь откройте его, — повторяла она.

И так далее. Таким образом мы прокрутили несколько сцен. По ходу их многократно использовались переговорные устройства. Мобильные хороши были для связи один-к-одному, но теперь нам часто требовался режим один-ко-многим, а также многие-ко-многим. Так что я звонил Назу в его штаб, а Наз, пока говорил со мной, связывался по радио с тремя-четырьмя людьми; потом один из них связывался с Энни, а она связывалась с Назом по другому каналу, а он перезванивал мне; или же я звонил Энни, а она связывалась со своим помощником, или… в общем, понятно. К заключительной стадии у Энни в непосредственном подчинении было четверо ассистентов; их переговорные устройства были настроены на ее и только на ее частоту.

Офис Наза было видно с верхних этажей моего дома — и, разумеется, наоборот. У главного окна Наза мы установили подзорную трубу, очень мощную. Наз хотел использовать видеокамеры, но я сказал ему: нет — никаких камер мне не нужно. Я заставил их убрать ту, подвешенную над боковым входом у стадиона, у которой я стоял в день, когда впервые обнаружил здание. Единственным фотоаппаратом, который я разрешил держать на объекте, был «Поляроид» Энни. Она использовала его, чтобы фиксировать взаимные расположения предметов: что где находится по отношению к чему. Так выходило быстрее, чем с набросками или чертежами. И более точно. Если какая-нибудь вещь вставала у нас как раз куда надо, но потом ее приходилось передвигать, пока мы переносили через ее место что-нибудь еще, Энии щелкала «Поляроидом»; потом, когда мы эту вещь — неважно, что — хотели восстановить, то просто занимали положение, из которого она сделала снимок, и, стоя с фотографией в руке, давали людям указания подвинуть такой-то предмет правее, левее, еще чуть-чуть назад и так далее, пока не добивались соответствия с фотографией. Аккуратно, точно. Приятная она была девушка.

Как-то днем я стоял у Наза в офисе и глядел в подзорную трубу. Глядел я долго, наблюдал, как движутся люди за окнами моего дома. Потом я опустил трубу и стал глядеть на подъезжающие и отъезжающие грузовики и фургоны. В основном они отъезжали, что-то увозя. Меня поразило, как всего этого — того, от чего нам приходилось избавляться по ходу проекта — было много: земля, мусор, перила, батареи, плиты — чего там только не было. На каждый прибывший груз, большой или маленький, приходился другой, который надо было увозить. По крайней мере один. Если бы можно было собрать вместе и взвесить все, что привезли за недели работы, а потом сделать то же со всем, что вывезли, я совершенно уверен: вторая куча весила бы гораздо больше. Дело обстояло так с самого начала, когда мы разбирали хлам, контейнер за контейнером, до конца, когда ходили повсюду, собирая руками обрывки бумаги, чтобы непременно убрать все ненужное.

— Избыточная материя, — произнес я, не отрываясь от подзорной трубы.

— Что такое? — переспросил Наз.

— Вот это все — лишнее, то, что надо вывезти. Это как с артишоками: когда кончишь есть, на тарелке всегда остается больше, чем было до того, как начал.

— Мне нравятся артишоки, — сказал Наз.

— Мне тоже. По крайней мере, в данный момент. Давайте поедим их сегодня вечером на ужин.

— Да, давайте, — согласился Наз и, позвонив по своему телефону, велел кому-то сходить купить артишоков.

За последние две недели все сложилось воедино по-настоящему. Были уложены коридоры, устроен и переустроен двор, квартиры отделаны или замазаны, чтобы получились пробелы, как было оговорено в моих чертежах. Теперь нам предстояло сосредоточиться на мелочах. Например, следовало довести до совершенства трещину — трещину в моей ванной. У меня все еще хранился листок бумаги, на который я первоначально скопировал ее тогда, на той вечеринке; плюс, разумеется, чертежи, на которые я перенес ее в последовавшие за тем двадцать четыре часа. Мы с Фрэнком и штукатуром по имени Кевин много времени потратили, подбирая нужный цвет штукатурки вокруг нее.

— Это не совсем то, — говорил я Кевину, когда он ее смешивал. — Должно быть более мясистое.

— Мясистое? — спрашивал он.

— Мясистое — такое серо-коричневое с розовым. Типа как мясо.

В конце концов ему это удалось, примерно после дня экспериментов.

— Ну и где вы такое мясо видели? — ворчал он, размазывая штукатурку.

Но это был еще не конец — высохнув, она потемнела и в конце концов стала какой-то серебристо- коричневой. Пришлось нам вернуться назад по собственным следам и смешать все по новой, так, чтобы в сухом виде получился тот же цвет, что у последней смеси — в сыром. И это был еще не конец — мы не учли, до чего трудно заставить штукатурку потрескаться определенным образом.

— Я штукатурку для того и мешаю, чтоб не трескалась, — хмыкнул Кевин.

— Что ж, тогда сделайте неправильно то, что обычно делаете правильно, — сказал я.

Он сделал смесь гораздо более сухой; но ведь трещины — это, как говорится, дело случая, в какую сторону пойдут, не угадаешь. На эксперименты ушел еще день: мы перепробовали и соль, и лезвия, и нагрев, и всевозможные ухищрения, чтобы заставить ее потрескаться, как нужно. Кевин, пока занимался этим, часами насвистывал одну и ту же мелодию — популярную мелодию, которую я, кажется, узнал. Не всю насвистывал — только один кусочек, снова и снова.

— Это что? — спросил я его после нескольких часов отделывания, затирания и переделывания трещины, сопровождаемого насвистыванием.

— Чего — что?

— Вот эта песня.

— «История повторяется», — сказал он. — «Пропеллерхедс» поют.

Он приподнял брови и, повысив голос, полупропел, полупроговорил строчку, которую насвистывал: