Читать книгу "Криминальная империя - Кирилл Казанцев"

— Слушай меня, Трофимов, — строго сказал участковый и тоже глянул по сторонам. — Никому ни слова о том, что видел. Понял? Никому! Даже жинке своей. Или ей уже разболтал?

Иван Дмитриевич заносчиво поднял небритый подбородок и гордо заявил, что никому ни словечка, ни полсловечка он не говорил. Мол, он дело понимает, акромя властей никому про то раньше времени знать не положено.

— Молодец, Трофимов, — похвалил участковый самым серьезным тоном. — Такие, как ты, всегда были опорой правопорядка в стране. Спасибо тебе, старик. Теперь давай договоримся. О том, что сказал, — забудь. Ты свое дело сделал. Остальное — это наша работа.

— Как это? — искренне удивился старик. — А кто же тебе место-то покажет? Ты чего, по всему пруду лазать собрался? Там же у нас железнодорожный вагон утопить можно и не найдешь его.

Участковый чертыхнулся, замешкался, о чем-то напряженно размышляя. Наконец, кажется, принял решение.

— Ладно, неугомонный старик. Все правильно. Только еще раз предупреждаю — никому, особенно бабе своей. Знаем мы их, как начнут трезвонить по соседкам…

— Чего с нее дуры возьмешь, — степенно согласился Трофимов. — Чего бабе по секрету скажешь, то для дела гибель неминуемая. Ни-ни, Палыч!

— Ну, смотри. Значит, давай так, Трофимов, — продолжая о чем-то напряженно размышлять, сказал Горюнов, — завтра… а, черт… давай не завтра, а прямо сегодня. Чего время-то терять, правда? Давай сегодня, как стемнеет… а еще лучше попозже, часиков в двенадцать, встретимся на том месте под ивами. Это где тарзанка привязана у пацанов?

— Как же это? — удивился старик. — Да кто ж там ловит-то? Там же детвора кажный день плещется. Там до скончания века рыба распугана. Я ловлю подальше, где Яков тракторист в прошлом году мотоциклет свой утопил, помнишь? Ах ты беда, тебя ж тогда у нас не было. А чего мы головы ломаем, так давай на свету встретимся.

— А секретность, — напомнил участковый.

— Вот что значит старость-то, — хлопнул старик себя по лбу. — Тогда давай у тарзанки и встретимся, а потом уж бережком я тебя и провожу до самого того места. А бабе я скажу… так я засветло еще уйду, мол, свояку помочь забор поправить. А там, как водится, поднесут, засидимся. За полночь она и не хватится. О, как я придумал Палыч, а?

Гордый своей миссией, но все же боязливо оглядываясь по сторонам, Иван Дмитриевич в договоренное время пришел к большому пруду, который огибал западную околицу села большой неправильной подковой. Очень хотелось присесть на пень, где детишки бросали свою одежку, да закурить. Но старый рыбак решил, что дело того стоит и надо потерпеть. А вдруг кто наблюдает за этим местом? Можно же вместо помощи полиции только вред принести.

Тихие шаги послышались со спины. Шевельнулись повислые стебли плакучей ивы, и из-за них позвал мужской незнакомый голос:

— Ты, Трофимов?

— Я, — ответил старик и заволновался. — А ты кто? Горюнов-то где?

— Здесь он, здесь, — успокоил голос. — Следом идет.

— А, ну тогда порядок, — прошептал старик.

Человек шагнул из-под дерева, за ним показался еще один силуэт. Трофимов подумал, что это идет участковый Горюнов, но сильная рука вдруг схватила его поперек туловища, вторая сгибом локтя зажала рот. Из-за дерева наконец вынырнул второй, но он тоже оказался не Горюновым. Старик уже и не наделся ни на что. Какая-то обреченная немощь навалилась на него, на все его конечности. А может, это была старческая немощь, может, он просто хорохорился в последние годы.

Трофимов даже не попытался кричать. И парализовало его не от страха, не в таком возрасте смерти бояться. Парализовало его горем, что старуха так и не узнает, куда он ушел, что не найдут его никогда. Что не попрощался он с ней, а, наоборот, накричал перед уходом, обидел. И часто он в последнее время ее обижал, называл дурой. А ведь пять с лишним десятков лет прожили вместе…

Вода сомкнулась над головой, сцепила холодным обручем грудь, пропитав одежку, набралась в сапоги, сделав их неподъемными, как пудовые гири. Рот непроизвольно сжался, мелькнула вялая мысль, что притворится утопшим, глядишь, и бросят. А предательский кашель, что мучил от беспрестанного курения, вдруг напомнил о себе, угораздило ему, приспичило. Заскребло в горле нестерпимо, и рот сам открылся. И вместо кашля хватанул отдающей зеленью воды, резкой болью ответили горло, легкие, вывернулось тело, и сознание Ивана Дмитриевича Трофимова померкло.

Топор в больших руках Игнатьева выглядел как детская игрушка. С монотонностью робота на конвейере и легкостью казацкой шашки он взмывал над головой, зависал на мгновение и молнией скользил вниз. Полено с коротким хрустом послушно раскалывалось надвое. Рука подхватывала большую часть, устанавливала на колоде, и снова топор взмывал вверх, чтобы хищно нацелиться.

Зосима Иванович твердо решил взять себя в руки. Пот катил с него градом, организму хотелось чего угодно, но только не физических нагрузок. А больше всего хотелось выпить граммов сто водки и лечь. И лежать, сквозь дремоту вперемешку с дурнотой ощущая, как тепло растекается по телу, как оно вытесняет противную дрожь и липкий холод в конечностях. Ощущать, как легкий хмель расслабляет, проясняет в голове, успокаивает.

«Хрен тебе, — с озверением думал Игнатьев, и топор снова взмывал в воздух. — Сказал, нет, — значит, нет, — и топор со свистом впивался в колоду, по пути отделив без труда приличной толщины полено. Удар… проклятый сучок! Топор застрял на середине полена. Игнатьев выругался. Перевернув топор обухом, он обрушил его на шумном выдохе вместе с насаженным поленом о колоду. В доме задребезжало стекло, полено страшно хрустнуло и развалилось.

Игнатьев вытер тыльной стороной ладони пот со лба. Он был весь мокрый, как из бани, даже трусы от стекавшего по спине пота напитались влагой. Вот так! Завязывать так завязывать! Начни похмеляться, и все пойдет как обычно. Нет, только дрова колоть, только так хмель выгонять! Как дед в свое время делал, а он, Зосима, восьмилетним мальчишкой с изумлением смотрел на это самоистязание.

Наконец полегчало. Собрав наколотые дрова в поленницу, Игнатьев отнес топор в сарай. Он неторопливо, сдувая нависавшие на носу и веках капли пота, подмел ту часть двора, где намусорил, и только потом отправился к летнему душу. Сначала он вылил в таз ведро горячей воды и с наслаждением вымылся горячей водой, растирая тело жесткой лыковой мочалкой. Облился, вылил остатки горячей воды в таз и намылился еще раз. Тело горело и приятно ныло после физической нагрузки. Игнатьев встал под душ и покрутил кран. На него хлынула выстуженная за ночь в бочке вода. Контраст холода после горячей воды был приятен. Игнатьев кряхтел, поворачивался то одним боком, то другим, чувствуя, как тело наливается силой.

Галина, посмеиваясь про себя, налила ему тарелку кислых щей, сдобрив их большой ложкой домашней сметаны. Приятно смотреть, как мужик хорошо ест, с аппетитом. Приятно смотреть, как мужик берет себя в руки. На мужские поступки всегда приятно смотреть.