Читать книгу "За гранью дозволенного - Митч Каллин"

— Эй, тебе ведь не принадлежит парк, правда? И я тоже тебе не принадлежу, ты понял? Так что вали отсюда, пока я тебя не тронул. В любом случае я сто раз тут спал, и тебя тут не было — так что должен сказать, что у меня больше прав, чем у тебя, понятно?

Словно Аттила, наказание божье.

— Но ты съел мои яблоки, Бартон.

— К чёрту твои яблоки и к чёрту тебя! Если ты хочешь назад свои яблоки, можешь сожрать моё дерьмо!

Словно богохульник.

— Я думаю, ты не прав.

— Пошёл к чёрту.

Словно несчастье.

Последней каплей стало следующее утро, когда он вошёл за изгородь и обнаружил, что Бартон занимается сексом — мальчишка был полуобнажён и громко стонал, двигаясь между раздвинутых ног женщины вдвое старше его; бледная задница двигалась ритмично, газеты помялись под спиной женщины, когда она выгибалась (Джон иногда её видел, она лазила по мусоркам, её кожа была как футбольный мяч, а волосы ненатурально жёлтые). Они не видели, как он прошмыгнул мимо, не заметили, как он прихватил куртку парнишки, прежде чем торопливо удалиться.

Он двинулся дальше — оставив парк Миссии, по кривой дорожке, которая привела его сюда, ноги вели его всё ближе к пустынному убежищу и железнодорожным путям.

У него за спиной теперь были пальмы и общественный туалет.

Где-то впереди, на берегу высохшего русла реки, стоял ржавый брошенный «маверик» — никакого лобового стекла, никакого двигателя, пружины и вата вместо подушек; он проспал до вечера: его сны были невыразимы, хотя прогулка пошла ему на пользу, он устал.

Он засыпал, гадая: «Появилась ли Джулия? Есть ли новости о Поло? О моих детях?»

Или ему снилось, как он идёт на уличный рынок. Каким белым и пустым всё было, когда он впервые посетил восточный рынок, — только чтобы измениться неделей позже, под пристальным взглядом Росаса с плаката: на красном фоне указательный палец детектива тыкал прямо в него, послание было напечатано крупными буквами над головой: «НЕТ ПРЕСТУПЛЕНИЯМ, ВЕРНЁМ НАШ ГОРОД СЕБЕ!»

«Не имеет значения», — убеждал он себя, шагая по высохшему руслу реки. «Не имеет значения», — шептал он, его ботинки загребали песок, сверкающий в свете луны. Он вдыхал сухой ночной воздух, кожу овевал лёгкий ветерок.

Вскоре ветреные ночи и тёплые дни потянулись, словно каждый час длился вдвое дольше, — однако он находил укромные местечки, слоняясь по городу, — пройдя мимо станции Амтрэк, где была припаркована его «мазда», шагая неторопливо мимо пригородных зданий. Он даже не раз и не два спал за переулок от офиса Росаса. В том же самом переулке нашёл пакет чёрствых рогаликов рядом с мусоркой, настоящая удача, которая поддерживала его на пути на запад.

Он наклонялся вперёд, его тощее тело было прикрыто курткой Бартона (защищающей его от палящего солнца и всё более холодных вечеров). Он бродил не то чтобы без всякого направления, чаще всего направлялся в Папаго-парк — оазис в противоположной стороне от парка Миссии; он был больше, более новый, вместо одного общественного туалета в нём было четыре (идеальное место для прогулок, решил он, место, куда может прийти Поло).

Он двигался целенаправленно — всегда отдыхал при дневном свете, продолжал путь по ночам — и ни разу его не остановила полиция, ни разу никто не обидел. Едва ли осознавая, как быстро приспособился, он спокойно спал на асфальте, укладываясь на картонных коробках у складов, спал в бетонных ямах вдоль шоссе.

Затем почему-то, когда он шёл по тротуарам и никто не встречался с ним взглядом в толпе и никто не обращал на него внимания, он решил, что быть бродягой означает буквально существовать на периферии; если он ведёт себя тихо и никому не угрожает, никто и не поймёт, что он здесь. Он был невидим, словно призрак, и это открытие принесло ему некоторое успокоение — хотя недостаточное, чтобы унять боль и тоску по Джулии и детям, или желание встать перед учениками, или желание строить модели аэропланов, но достаточное, чтобы сделать его вполне анонимным и позволить двигаться беспрепятственно.

«Это, — говорил он себе, — на самом деле кое-чего стоит…»

В Папаго-парке он спал в течение дня, на скамейке, укрыв голову курткой Бартона. В нескольких метрах от него, почти во всех направлениях растянулись другие бродяги — они развалились под пальмами, застегнув спальные мешки, — разбросанные на просторах парка, разделяя землю (никто не ложился слишком близко к другому, каждый утверждал своё право на клочок травы и тень). Папаго-парк был большим, он быстро понял, что тут хватит места для всех: семей, парочек, бегунов, тех, кто катается на роликах, — все могли наслаждаться парком, бродяги продвигались дальше, в пустыню, исчезая за рельсами, за купами мескитовых деревьев или за массивными колючими стволами груш), где нетронутый дёрн уступал холмистой местности.

И хотя Папаго-парк казался раем для бездомных (куда лучшим, чем маленький парк Миссии), он не был любимым местом для прогулок. Может быть, из-за отдалённости — или из-за новизны — у парка не сложилась репутация приятного местечка для сбора. Может быть, парк Миссии или пассаж были куда доступнее, и никто не беспокоился о том, чтобы ехать на запад, прибыть туда, где мужчинам было бы легче и проще встречаться.

И тем не менее, месяц или около того приглядывая за разнообразными туалетами по всему парку, он заметил активность, которую нетрудно было объяснить, — это утвердило его в мысли, что он сумеет найти Поло: однажды вечером пожилой джентльмен бродил около туалета, входил и выходил оттуда; явно женоподобный подросток стоял у питьевого фонтанчика около часа, глядел на вход в туалет и не собирался пить; время от времени одинокие мужчины заходили в туалет, задерживались у столиков для пикников, усаживались на скамейки, словно ожидая кого-то.

Но Поло не было.

Борода его становилась гуще, волосы отрастали, и вместе с тем росло всепоглощающее негодование в отношении бывшего партнёра, отвращение, когда он воображал, как Поло обедает с женой, играет с детьми, как всегда аккуратно подстриженный, вымытый под своей отличной рубашкой, насыщающий воздух запахом одеколона. Он оставался неизменным, тогда как Джон трансформировался во что-то дикое и весьма далёкое от фотографии в паспорте, опубликованной в газетах.

«Чёрт бы тебя побрал, я мог бы просто поговорить с тобой, — думал он. — Если бы ты мог видеть, что со мной случилось, — если бы мы могли сесть рядом, как друзья, — если бы могли поговорить…»

Он тосковал по простым словам, жаждал звука человеческого голоса вместо отдалённых криков детей и полных энтузиазма воплей студентов колледжа, играющих во фрисби. С тех пор как он покинул станцию Амтрэк, он вообще ни с кем не разговаривал, не считая вспыльчивого Бартона, пока однажды поздним вечером к нему не подошёл Тобиас (он искал свою собаку, бормотал всякие глупости). Но за те недели, пока не встретил Тобиаса, он частенько сам бормотал себе под нос, отвечая на собственные вопросы, выдыхая важные заверения, задержав дыхание; однако его собственное бормотание мало облегчало нужду в коммуникации, в том, чтобы выговорить важную информацию, насладиться удовольствием и лёгкостью маленькой беседы.