Читать книгу "Иная сила - Вадим Сухачевский"

— Так как же тогда? — не понял Двоехоров.

— Да вот так!.. Хотя она тут и не сильно виновата, тут сам я, конечно, оплошал. Были мы вместе с ней в доме у князя Львова, а там, ты же знаешь, частенько мечут банк. Я-то и не играю вовсе, характер свой знаючи. Так надо ж, Амалия упросила, чтобы ее пустили к игорному столу. Ну и пустили ради шутки.

Двоехоров изумился:

— Женщину?!

— А такую попробуй не пусти! Эдакая красота, она любые бастионы берет!.. Да и говорю ж – для шутки играть пустили. И проиграла-то она пустяк – сто рублей. Поручику Извольскому, ты его знаешь. Но не любит Амалия, когда фортуна – к ней спиной. Вот она мне и говорит: сядь, говорит, Никита, отыграйся за меня. Да так отыграйся, чтобы поручику свет Божий показался не мил. Ну что ж, коли она меня просит… Зашел я под этого Извольского сразу тысячью рублей…

По лицу Двоехорова было видно, что и сто рублей для него далеко не пустяк, а уж услыхав про тысячу, он прямо зажегся глазами:

— Ну – и?..

— Что «ну и»? — зло отозвался Бурмасов. — Тысячи моей как не было! Я – пятью тысячами…

— Да он же, я слыхал, играет нечисто, Извольский! — встрял Двоехоров.

— Может, и нечисто. Даже уверен – нечисто! Да только никто его покуда на том не ловил… Ну, в общем, пять тысяч мои – туда же, куда и тысяча!.. А уж остановиться не могу – азарт такой забрал! Да и шести тысяч проигранных жаль. А главное – Амалия смотрит на меня с надеждой во взоре, что я поручика рано или поздно посрамлю… Короче говоря, ставлю десять… За десятью двадцать… А где двадцать – там и сорок… А за сорока уже и считать перестал… Сколько я ему векселей понаписал – целому полку столько бумаги для приказов на три года хватит!.. Сел к игорному столу Никита Бурмасов богачом с десятью имениями, а поднялся с одною подмосковной. Да и ту не проиграл потому только, что тогда позабыл про нее, не то бы и ее наверняка просадил…

— И что теперь? — задал вовсе бессмысленный вопрос Двоехоров.

Бурмасов только руками развел:

— А что? Оно, конечно, жаль, но не пулю же себе из-за этого в лоб… А вот когда Амалия бросила…

— Она еще и бросила?!

— Бросила, а то как же, — подтвердил князь. — Не любит она тех, кто безо всякой фортуны… Вот когда она ушла, тогда правда – хотел пулю в лоб… Да Бог миловал, одумался. Вот тогда березнячок и продал – закатил пир на весь мир; оно вроде на душе чуток и полегчало…

— А не думал ты, — спросил Двоехоров, — что она, Амалия твоя, в сговоре была с этим самым Извольским, чтобы за игорный стол тебя усадить?

— Да думал, — поморщился Бурмасов, — как не думать. Очень уж похоже на то. Но главное-то – собственную дурость надо винить, а уж кто подтолкнул – какая разница, коли сам дурак?..

— Оно конечно, — согласился Двоехоров, — но, однако же, потеря какая…

Князь осушил бокал «Вдовы Клико» и, оттого несколько повеселев, сказал:

— Чего теперь о потерянном жалеть? Пустое…

— Там же тысяч на четыреста было, а ты – «пустое»…

— Бери выше – на шестьсот… А пустое потому, что теперь уж и не мое, и не твое – так чего ж о нем зря вспоминать?.. Однако долго что-то горячего не несут – вот это уж точно не пустое…

Надо полагать, подслушав его слова, лакей тотчас появился в дверях кабинета, но почему-то без подноса с горячим в руках.

Бурмасов прикрикнул на него:

— Долго нам еще ожидать?!

— Никак нет! — отвечал лакей. — Все готово, ваше сиятельство… Тока…

— Что «тока», что «тока»?! — рявкнул князь. — Неси, коли все готово!

— Тока ваше сиятельство просят для разговору в соседний кабинет, — сказал лакей.

— Кто там еще? — недовольно буркнул князь.

— Не могу знать-с. У нас в заведении впервые. Велели, однако, называть «их сиятельством».

— А что нужно сиятельству твоему?

— Никак не могу знать-с… Так что изволите велеть передать?

— Передай, чтобы шел он к… Хотя нет, постой. Пойду. Любопытно, что еще за инкогнито такое…

— А с горячим как? Нести-с?

— Погоди, простынет. Лучше-ка принеси еще бутылку «Клико», чтобы друзья мои без меня не соскучились. — И обратился к ним: – Я скоро…

Когда остались в кабинете одни, Двоехоров сказал задумчиво:

— Я вот прежде думал, что лучше родиться бедным да потом разбогатеть, нежели родиться богатым и затем в бедности очутиться…

— А что, разве не так? — спросил фон Штраубе.

— Так – да не так. Бедность сгибает человека, а богатство, напротив, распрямляет, согласен, Карлуша?

— Пожалуй что…

— Так вот, — далее рассуждал Двоехоров, — выросший в бедности согбен с детства душою; глядишь, и разбогатеет после – да душу не распрямит. А тот, кто вырос в богатстве – у того сызмальства душа распрямлена; он и обеднеет – а душа уже не сгорбатится. Согласен, Карлуша?

Фон Штраубе признал:

— Не лишенное мудрости рассуждение.

— Меня вот взять… — продолжал Двоехоров. — Всего-то деревушка в тридцать душ. Новое обмундирование пошил, а матушка все не может продать пеньку, чтоб я расплатился, от портняжки прячусь; что это как не согбенность души? А Бурмасов целое состояние в один миг просадил – и ему пустяк. Мне и то жалко, хоть плачь, а ему пустяк – понимаешь? Он еще и лесок продаст, чтобы друзей угостить. Это, брат, душа! Душа с несогбенным хребтом!.. А я, коли даже Бог даст в генералы когда-нибудь выслужусь, все одно буду небось рубли считать – согбенность в натуру въелась. Эх, да что там говорить!.. — Он с печалью выпил шампанского.

Барону захотелось развеять его печаль.

— Но ты храбр как лев, Христофор, — сказал он, — я сам тому свидетель. Это у трусов душа согнута в поклон, а такие, как ты, и пуле не поклонятся.

Христофор оставался по-прежнему задумчиво-печален.

— Так-то оно так, — сказал, — пуле – это точно, не поклонюсь. Да и Бурмасов не поклонится, храбрец, каких мало. Однако ж у меня, хоть я и подпоручик уже, а душа моя перед любым генералом стынет. А Никита всего прапорщик, но ему – хоть бы фельдмаршал перед ним – все ничего, ни перед кем не стушуется… Хотя тут оно, может, и не в былом богатстве дело, а в происхождении – тут рюриковская кровь в жилах не дает себя забывать. Оттого с любым генералом себя ровней чувствует, если еще и не повыше. У меня ж только прадед мой менее ста лет назад, при Петре Великом дворянство получил, а пращуров моих, что были до него, ни в каких списках нет. Не знаю как у вас, у немцев, а у нас это большое различие… Ты вот, к примеру, Карлуша, до какого колена предков своих исчислить можешь, а?

Фон Штраубе призадумался. Его родовое древо уходило корнями в такую глубь веков, что и колена исчислить он не мог. Однако, хоть разум и пробрало хмелем, говорить о том не стал – и Двоехорова не хотелось еще более огорчать, и, что главное, слишком утягивал бы правдивый ответ к его Тайне, коя предназначена была уж никак не для застольных бесед в ресторации.