Читать книгу "Доспехи бога - Лев Вершинин"

Лава кряхтел, невестки его (или дочери?) сновали туда-сюда, бухали на стол миски и казаны, со. стола несло вкусным паром чего-то мясного, Олла, умытая и одетая в чистенькое платьице, сидела на краешке скамейки, а я думал.

Круто заварилось, очень круто; но мне-то что делать?

Лава о демоне знать ничего не знал, не слышал даже, да и как слышать, продолжал бубнить Кульгавый, я ж от мира наособицу, они ж завидущие и руки у них загребущие, работать не умеют, а больше того — не хотят, вот и не ладили с господином приставом, упокой его Вечный, а господин пристав, он ведь тоже человек, и притом с ба-альшим понятием; ежели с ним по-умному, так тебе завсегда потачка будет, глядишь — и на оброк отпустят, и опять же хоть вернись сам господин пристав, так Лава вещички господские схоронил, а ежели никто не вернется, так тоже хорошо, добро в дому хозяйству не помеха; а бояться Лаве нечего: трое сынишек тут, под боком, в обиду соседям не дадут, и старший сынок у самого его сиятельства графа в кольчужниках, десятник уже; тоже заступится, если что не так… а еще двое сынков, Укка и Лыып, так те сразу, как мужики собрались в поход, вместе с ними пошли, за древнюю правду; к королю, значит… К какому королю? Ну-у… господин лекарь, видать, совсем издалека. К какому ж еще, если не к тому самому, к другому нешто б я парней пустил, а тут, может, и повернется, как люди говорят…

— Да что за король? — спрашиваю я, еще не подозревая, что через мгновение сердце замрет и сожмется.

— Багряный. Кто ж еще? — неподдельно удивляется Кульгавый.

И тут же вскрикивает.

Впервые за семь лет практики мой палец соскользнул с позвонка.

ЭККА ПЯТАЯ,

из которой читатель узнает, что горожанам никак верить нельзя, поскольку городской человек всегда себе на уме

Сорок тысяч вилланского войска встало под стены Восточной Столицы, словно туча, сотканная судьбой из серой дерюги, а на флангах дышащего чесноком и потом полумесяца тусклыми молнийка-ми мерцали шлемы и нагрудники всадников; без конницы нет победы, и потому каждый хоть сколько-то умеющий держать поводья в первую очередь получал оружие — настоящее оружие, взятое во взломанных замковых оружейных. А кое-где поблескивали и гербы: волна мятежа, взметнувшись до самых небес, увлекла за собою умм-гаонов, не забывших о древней чести, и вот они — королевские рыцари, вычеркнутые из Бархатных книг: в седлах, в полном вооружении, готовые отомстить за позор и, буде на то воля Багряного, вернуть утраченные дедами права и владенья. Что ни день, прибывало их в королевской ставке, и мятежники принимали их по-братски, ибо бывшее когда-то — забылось, и давно уже не было у вилланов счета к умм-гаонам.

Уже кое-чему обученные, старались бунтовщики держать равнение и не галдеть излишне; не толпой, как недавно еще, но уже почти войском были они, и вдоль фронта, над серым, темно-бурым, выветренно-белесым, словно слипшийся колтун, месивом рваных рубах, задубелых курток и остроконечных вилланских капюшонов колыхались на длинных древках шитые шелком знамена: Четверо Светлых, покровители всех обездоленных, улыбались с атласной глади, и хмурился Однорукий Трумпель-Доор, мститель за поруганную невинность, и шевелились на легчайшем ветерке усики золотого колоса, герба Старых Королей…

В сорока шагах от замшелой стены, сложенной из неровно тесанных валунов, выстроились мятежники — и до самого редколесья, темной полоской виднеющегося на горизонте, топорщился в небо густой частокол пик, копий, вил, алебард, кос и многих несуразных самодельных орудий, не имеющих особого названия, но вполне способных убивать и калечить; тяжело нависали над простоволосыми шеренгами неуклюжие штурмовые лестницы, пушистыми лохмотьями вздымались к блекло-голубому небу высокие густо-смоляные клубы дыма; кипела в закопченных котлах, рассыпая жаркие брызги, зажигательная смесь, и уже подтягивали умельцы чаши катапульт, а помощники их, надув от усердия щеки, готовились вложить в них пахнущие огнем кувшины.

Там и тут, разбившись на десятки, стояли, каменея отрешенно-сосредоточенными лицами, лесные братья: они не пойдут вперед, их задача — прикрыть штурмующих; в руках у них луки, изготовленные к стрельбе, и на тетиве уже лежат стрелы, готовые сорваться с тетив все разом, по единой команде — кучно и метко, чтобы смести всякого, посмевшего выглянуть из бойницы.

На переднем же плане, впереди фронта, застыли вихрастые мальчишки с большими барабанами, и трубачи, сжимая онемевшими пальцами вычищенные бычьи рога, выступили вперед; не больше мгновения нужно, чтобы трубы проревели сигнал, а барабаны мерно зарокотали, отбивая ритм штурма.

А в центре войска-полумесяца, прямо напротив городских ворот, окруженные лучшими из всадников, сгрудились вожаки, которых давно уже перестали называть вожаками. Не степные разбойники, не лесные бродяги — нет! — королевские воеводы восседали на чистокровных, бархатными чепраками убранных конях, плотным кольцом окружая Багряного — словно пчелы — матку. Владыка же, как всегда, был спокоен, и под глухим шлемом неразличимы оставались черты.

Он молчит. Молчит, как всегда. Никто еще не слышал его голоса, и не услышит — до того дня, когда правда одолеет ложь и законный государь, сняв шлем, наденет корону у алтаря Храма Вечности — там, в далекой Новой Столице. И не раньше.

Так предначертано, и так будет.

А пока довольно и того, что он — пришел.

Пришел, и повел, и принес с собой отвагу — подняться, и разум — объединиться, и удачу — побеждать. Незачем говорить ему — достаточно, выслушав воевод, кивком одобрить того, чьи слова разумнее.

А глупцов среди них нет. Если и были — сгинули после первых боев.

Все равны на Совете Равных. Но так уж вышло, что в последнее время первым все чаще оказывается Вудри Степняк, и, если даже и есть у Степняка завистники, они предпочитают помалкивать. Ведь слова точны, мысли разумны, да и отряд — из самых больших и удачливых. Из трех десятков замков, разрушенных войском короля, две трети на счету Степняка, и вовсе не зря с недавних пор, взяв с согласия государя под руку свою всю конницу, именуется Вудри первым воеводой, а на речи его король кивает чаще, чем на слова остальных.

Вот он, Вудри, вместе с иными военачальниками, но как бы и отдельно.

На первом воеводе Багряного — щегольской золоченый панцирь, украшенный многолепестковой гравировкой, высокие — до бедер, с раструбами, сапоги и длинный плащ из драгоценной переливающейся ткани. Ветер поигрывает пушистыми перьями плюмажа на легком кавалерийском шлеме, шевелит складки плаща, заставляя тугую ткань мерцать на солнце, переливаться многоцветными бликами, словно звонкий горный ручеек накинул на плечи отважный Степняк.

На лице Вудри спокойное, властное выражение, пухлые губы плотно сжаты, он словно бы не замечает иных командиров, лишь иногда, слегка повернувшись, почтительно наклоняется к королю, и Багряный либо кивает, либо остается недвижим — это тоже означает согласие. Неподалеку от хозяина степей несколько всадников в коротких, лазоревых цветов полдневного неба накидках, на дорогих конях с клеймами господских конюшен. Это личная стража Вудри; кому, как не им, обладать такими скакунами? — а сеньоры уже не востребуют своего имущества…