Читать книгу "...Их бин нервосо! - Дина Рубина"

Узнав, что после Равенны мы направляемся в Венецию, сказал:

– Завидую. Я жил там четыре года, и все еще не могу привыкнуть к мысли, что был близко связан с этим городом. Это не город, а видение, сказка.

(Потом, уже в Венеции, ошарашенные и потрясенные, мы вспомнили слова Франческо, и Боря сказал:

– А, представляешь, прожить в молодости, когда формируется мировоззрение, – четыре года в Венеции?.. – помолчал и добавил: – И что изучать при этом? Русскую литературу!)

Равенна – желтовато-розовая, бежевато-красноватая. Мы бродили по ней и без конца повторяли знаменитые строки: «Ты, как младенец спишь, Равенна, у сонной вечности в руках»…

Действительно, город спит. И это даже не младенческое умиротворение, а младенческое безразличие к любого рода деятельности. Гул голубей и время от времени колокольный звон – удивленный, малыми септимами. Звон, удивляющийся самому себе: как это он звонит? и зачем это? и к чему бы это?

Мозаики Сан-Витале, мавзолея Галлы Плацидии, Православной Баптистерии – вот что влечет в Равенну сотни тысяч туристов… Сочетание золотых, изумрудно-зеленых, вишнево-фиолетовых, приглушенно-красных тонов. Хроматическое пиршество красок посреди сонного, расслабленного города.

На городе лежит умиротворенная музейная печать давнишнего (и вековечного) проживания здесь Данте. Его историческое и культурное присутствие ощущается постоянно. Например, на его могиле.

Кстати, буквально дней через пять после нас в Равенне с группой туристов оказался Игорь Губерман. Разумеется, их повезли на могилу великого Данте. И пока Игорь стоял и – чем черт не шутит? – размышлял над участью поэта, Саша Окунь, отыскав поблизости кусты лавра, на скорую руку сплел соответствующий венок, который и водрузил на вихры Губермана. Публика ахнула: поразительное сходство с великим Данте обнаружил увенчанный лавром великий Губерман. Особенно в профиль – тот же длинный вислый нос, длинное худое лицо. Одним словом, сходство, леденящее кровь. Он так и пошел по городу, не снимая венка. И люди узнавали его!! «Данте! Данте Алигьерри!» – неслось вслед Губерману. Он остановился у табачного лотка, купить сигареты. «Данте, – благосклонно кивнул продавец – старый толстый итальянец, – си, синьор, вылитый Данте!»

Вдруг одна пожилая женщина подошла к экскурсоводу и, указывая на фигуру с лавровым венком на голове, спросила – скажите, что это за человек?

Экскурсовод Верочка сказала:

– Это знаменитый российский поэт.

– А! – воскликнула старая интеллигентная итальянка, – знаю: Пучкин!

Прежде чем закончить это дорожное повествование несколькими сдавленными словами о Венеции – ( ибо я «замыкаю уста», дабы не пролить благословенный поток золотого серпантина слов, предназначенных не этим беглым запискам, а ей, ей, мучительной прозе), – не могу не сказать буквально двух слов о Падуе – городе основательном, справном.

Вдоль каждого дома тянутся галереи с тяжелыми устойчивыми арками. Идти удобно: и широко и, в случае дождя, – ты укрыт. Не то, что во Флоренции, где тротуары так фантастически узки, что тебя как бы прижимает к стенам домов: есть места, где тебе приходится, как канатоходцу, ставить пятку к носку.

В Падую мы приехали из Венеции, на день – за фресками Джотто, а посмотрев их, немедленно ринулись обратно к божественной лагуне.

Вероятно, Падуя – город прекрасный. Но к тому времени мы уже были навсегда заражены Венецией.

Про то как вечером, при таинственном освещении человек впервые въезжает в Венецию по Гранд каналу – я написала повесть «Высокая вода венецианцев». Попыталась в ней передать ту блаженную оторопь и арфообразные переборы душевных струн, дрожание колен, постоянно благоговейно приоткрытые губы и навсегда уже вытаращенные глаза путешественника. Да: в тот момент, когда взобравшись по обшарпанной гостиничной лестнице, мы ввалились в свой номер – огромную старинную комнату с рядом высоких, закрытых ставнями окон, когда после определенной борьбы с задвижкой мы все-таки распахнули венецианское окно и увидели под собой мерцающие воды канала, когда из-за крутого мостика вдруг показалась гондола и томный баритон затянул «Беса ме мучо»… – вот тогда я заплакала, не в силах поверить в это, специально для меня нарисованное, вымечтанное, и вдруг ожившее, счастье…

Помнится, перед отъездом наш друг, художник Саша Окунь, говорил: ребята, сначала следует объездить весь мир, чтобы потом до конца жизни ездить только в Италию.

По возвращении я встретила Самуила Шварцбанда, известного ученого, слависта, пушкиниста. При первой возможности Сеня срывается с места и мчится на благословенный Аппенинский полуостров. Он сказал:

– Ну, ты все поняла? Что надо ездить только в Италию?

– Почему? – спросила я, хотя, в сущности, была уже с ним навсегда согласна.

– Да чтобы время не терять! – воскликнул он.

Ну что с них взять: и Сеня, и Сашка – италоманы, итало-маньяки, итало-фанаты…

А я?

Я в своих странствиях – как праздных, так и «коммерческих», всегда в уме слегка прикидываю на себя страну – могла бы здесь жить? И каждый раз выходит – нет, не очень… Да нет, совсем не смогла бы… Хотя, иные красоты, иные пейзажи, иные детали очень пленяют…

И вот я думаю – а, может, я уже израильтянка? Похоже, так… Хотя бы потому, что не выношу звука льющейся без пользы воды.

1999 г.

Послесловие к сюжету

Чтобы история подражала истории, одно это достаточно поразительно, но чтобы история подражала литературе, это и вовсе непостижимо.

Хорхе Луис Борхес, «Тема предателя и героя».

Замечательный прозаик Борис Хазанов писал в одном из своих эссе: «Жизнь – это черновик литературы».

И в самом деле, общеизвестно, что литератор относится к жизненным коллизиям, подслушанным диалогам, подсмотренным характерам как к строительному материалу, из которого по своим собственным законам создает так называемую вторую реальность.

Но вот о том, как сочиненные ситуации влияют на первую реальность, о том как зеркальными зайчиками отражается литература в обыденной жизни, о том, как застываешь, услышав – почти слово в слово – давно написанный тобой диалог, или натыкаешься на когда-то придуманный тобой сюжетный ход… – об этом, мне кажется, еще не писали…

А между тем существует, существует некая мистическая связь уже написанного с еще не произошедшим. Собственно, о том, что слово вещественно и плодоносно, догадывались не только евреи, издавна относящиеся к слову, как к священной субстанции…

Я же столкнулась с этими таинственными штучками, с этим чертовым Солярисом только здесь, на скалистой известняковой породе, извергнувшей из себя три великие религии.