Читать книгу "Идиотизм наизнанку - Давид Фонкинос"

— А вот и нет.

— Именно так, ты по субботам никакой. И все тут. Я беру уикенды себе…

Дискуссия продолжалась до пробуждения Конрада. В этой дискуссии в основном обсуждалась моя концепция уикендов. Или, скорее, это она считала, что у меня есть собственная концепция. Она обвиняла меня в том, что я никогда особо не выделяю эти дни, для меня уикенд — это самый обычный день. Она так и сказала «день», потому что даже не была уверена в том, осознаю ли я бинарность временного отрезка, который принято называть уикендом. По субботам я веду растительную жизнь, и есть риск, что ребенок, который не выделяет для себя субботу, не раскроет рта весь понедельник. Она обрушила на меня словесный поток, ее теория вывела меня из равновесия. Я вспомнил 416 субботних вечеров (416 — 52 субботы умножить на восемь лет) и не смог назвать ни одной, где мне удалось создать приятную обстановку. Дорого же мне обойдется то, что не сумел должным образом подать себя. Но у меня в запасе был веский аргумент. Интересно, а с кем я проводил все эти никчемные субботы? А? Если бы она хотела что то организовать, кто бы ей помешал? Типично женская логика — упрекать других за собственное бездействие.

Здравствуй, Конрад.

Я вышел купить ему сдобных рогаликов, потому что он любит пустые, без начинки. Когда я вернулся, его уже не было дома. Я застал только записку.

Мы пошли в кино, позавтракаем по дороге в кино…

P. S.: Не мог бы ты хоть немного прибрать квартиру?

Это был киднепинг.

Я не находил другого слова, киднепинг в чистом виде. И у меня были улики — оставшиеся нетронутыми сдобные рогалики. Разумеется, мне потребовалось некоторое время на размышление; я пока плохо владел ситуацией, которую мог бы охарактеризовать как ситуация с киднепингом. Я никогда еще не становился жертвой киднепинга. Само слово казалось мне киношным, нереальным, как из газетной рубрики «происшествия». Я колебался между полицией (наказание виновных), судебным исполнителем (констатация факта) и адвокатом (судебное дело). Три действующих лица, три действия. Из опыта я уже знал, что если мне предстоит сделать выбор, то я обязательно промахнусь. Поскольку я умел извлекать уроки из ошибок прошлого, то решил выбрать одного из троих, именно того, на котором никогда не остановил бы свой выбор. Одолеваемый злобой, я склонялся в пользу решительных репрессивных действий или хотя бы констатации факта, поэтому я остановился на адвокате. Из за сдержанности, нерешительности, а главное — чтобы еще больше запутать ситуацию.

Этот выбор устраивал меня еще и потому, что в круг моих знакомых входил один адвокат. Если мэтр Войнаимир вел мои финансовые дела, он вполне мог взять на себя дело, касающееся самого для меня дорогого, то есть Конрада. Я позвонил ему, и он тут же примчался. Он пожал мне обе руки, не скрывая радости встречи. Похоже, это настоящий друг… Похоже, он прореагировал с таким жаром только для того, чтобы спросить, нельзя ли открыть все окна, прежде чем мы займем свои места. Я предложил ему кофе, он согласился, правда, даже не притронулся. Он хотел немедленно приступить к делу. Не теряя времени. Время — деньги. Не в деньгах счастье. Счастлив тот, кто родился в рубашке. Своя рубашка ближе к телу. А что телу любо, то душе грубо. Ну что ж, прошу вас, начнем.

Мне нравилось, как он действует, без обиняков и по деловому, по крайней мере на первый взгляд. Вытащил толстую папку, и я уже собрался было изложить свою историю, но меня поразил цвет лица моего адвоката. Он становился бледно зеленым. Его кожа вспучилась, как при солнечном ожоге. По отвислой коже на висках струился липкий пот.

— Мэтр, вы уверены, что хорошо себя чувствуете?

— Да, да. Начнем.

Ладно, я подчинился. В общем то, я изложил классический случай. Мы возбудим дело против моей бывшей сожительницы о киднепинге третьего квартиранта. Он был возмущен ее действиями (ну хоть кто то меня понимает). Какой стыд! Она за это поплатится. Я немедленно привлеку ее к суду. Надеюсь, она наймет хорошего адвоката (какой хороший друг, этот Войнаимир). Я выписал ему чек, чтобы отблагодарить его за то, что он взялся защищать меня. Он извинился и попросил разрешения на минуту удалиться, чтобы смочить лицо водой, не предполагая, что в таких случаях вода только ускоряет созревание гнойничков. Вернулся он в совершенно ужасающем виде; я стал колебаться, не забрать ли у него свое дело, нельзя же выступать в суде с такой отвратительной кожей!

— Послушайте, — сказал он, — позвольте мне набраться смелости и сказать вам…

— Слушаю.

— Тема достаточно деликатная, но думаю, это очень важно для вашего дела.

— Слушаю.

— У вас тут такая вонища. Не могу выразиться иначе, ну просто свинарник! Так смердит, что даже лицу больно. Если судья отдаст распоряжение осмотреть место проживания истца, он заберет у вас мсье Конрада (его так зовут? да, да) в ту же минуту.

Я никогда не смогу выразить, насколько я признателен ему за прямоту. Разумеется, я не мог поцеловать его. Он заглянет днем и принесет повестку в суд для Терезы. А я тем временем должен убрать квартиру.

Я никогда ничего не убирал. Я оставался абсолютно целомудренным по части мешков для мусора. Действия, совершаемые другими, были для меня чем то само собой разумеющимся и не имели никакого отношения к моим занятиям, требующим углубленного внимания. Несвойственные мне действия были доступны любому и несложны для исполнения, и только теперь, стоя перед грязной стеной, я осознал всю мизерность этих обойденных моим вниманием сфер человеческой деятельности. Омерзительных. Была в моих пробелах какая то логика, так, например, некоторые отказываются от еды, возжелав смерти. В каком то смысле было бы разумнее пересадить мне другие руки, а еще лучше — лишить меня способности быть самим собой, даже если в этом заключался некий риск для источника моей жизнедеятельности. Я подверг сомнению существование пыли, я должен был реабилитироваться перед ней, прежде чем приступить к действию. Нельзя безнаказанно играть роль уборщика; я должен был ходить кругами, соблазнять, заговаривать мусор.

Рефлексии парализуют действия

Даже рассуждая, я не мог отделаться от краснобайства. К тому же идиотского, поскольку, приступая к действию, я старался разобраться, с чего начинать, прежде чем начать. Уборка — это искусство, а для любого искусства исполнение важнее, чем вдохновение. Почувствовав на минуту испуг при мысли, что мне придется нагибаться и все подбирать с пола, я решил отказаться от всего: от суда, от Конрада — от всего. Я был сражен этим новым испытанием, людям, для которых уборка — дело привычное, меня не понять.

Как же это я мог забыть, что у меня в запасе еще оставался Мартинес? И, как бы поддерживая меня, это откровение снизошло одновременно с воспоминанием о моем коротком ночном визите к нему, поскольку я думал, что он вполне способен держать Конрада в заточении. Это воспоминание согревало душу. Представив образ аккуратного и чистоплотного Мартинеса (наверняка это друг, умеющий убирать), я незамедлительно отправился к нему. К другу, умеющему убирать. Я разглядывал его с наблюдательностью, присущей извращенцам, предлагающим леденцы, правда, я при этом испытывал превосходство человека, предлагающего мгновения с Конрадом. Однако на сей раз Мартинес показал свое подлинное лицо. Он больше не потерпит (да, мсье, больше не потерпит), чтобы я без конца приходил к нему, насмехался над его напрасными надеждами на вечную дружбу, а потом выставлял за дверь. В конце концов, он тоже человек, а любому человеку неприятно, когда его не уважают. Впрочем, это явно не имело никакого отношения к яростному протесту, воплотившемуся в его поведении: оказывается, он видел в замочную скважину, как Конрад и мадемуазель Тереза вышли из дому (значит, он почувствовал западню, я приглашал его зайти в отсутствие малыша). Я воспользовался этим признанием, чтобы предъявить ему обвинения, вплоть до следующего: замочные скважины служат для вставления в них ключей, а не для нескромного подглядывания. «Глумление над правом любого из нас ходить по лестнице, когда ему заблагорассудится» — вот как это называется. С него слегка слетела спесь, он отложил в сторону права человека Я простил ему все. Пока он наматывал тряпку на швабру. В конечном итоге он был доволен, что я наконец почувствовал, какое у нас стоит зловоние; ему больше не придется травмировать свою носовую перегородку прищепкой для белья. Во всяком случае, когда все белье было развешано, вряд ли ему бы досталась хотя бы одна прищепка.