Читать книгу "Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби"

или в канасту. Видишь, как все просто?

— Ну, конечно! Вы обиделись. Мне очень неприятно.

— Тебе только так кажется.

— Иди занимайся. Завтра у тебя письменная контрольная. Я бы тебе помог, мамочка, но алгебра действует мне на нервы.

Она нас обняла и расцеловала.

— О, как я рада… Как рада…

И убежала вприпрыжку.

На террасе мы с папой сели на ящики из-под апельсинов. Я стасовал карты и протянул папе «Сними!»

Он не стал снимать, а перевернул карты и разложил их веером.

— Ага! — сказал он. — Прекрасно. Все картинки с одной стороны, шеперки — с другой.

— Да что ты? Как странно. Я хорошо смешал. Может быть, они по дороге соскользнули?

Мы расхохотались. Я чувствовал себя вполне в своей тарелке: солнце садилось над океаном, голуби со свистом летали по небу, отец сидел напротив меня, нас с ним объединяло полное согласие.

— Ты правда хочешь играть в карты, папа?

— Нет. А ты?

— Тоже нет. Я всегда выигрываю, не знаю, как это у меня получается.

— Дай-ка мне сигарету.

— С удовольствием, папа. Скажи, ты не слишком много куришь последнее время? У тебя плохое настроение?

— Плохое? Нет.

— Ты расстроен?

— У меня расстроенный вид?

— Я хочу спросить: что именно ты думаешь о своей жене?

— Почему ты спрашиваешь об этом, сынок?

— Давай поговорим откровенно, папа. Это тебе будет полезно. Ну, откройся мне. Я слушаю.

— Только-то и всего? Хорошо, я тебе объясню: мне кажется, что я заново женился и постепенно начинаю узнавать свою новую жену, а прежнюю я вовсе не знал.

— Значит, ты доволен? Или тебе страшно?

— И то и другое, сынок.

— Но у нее доброе сердце.

— Я с тобой согласен.

— А у нее тоже новый муж?

Он мне не ответил. Сидел и курил. Пока не выкурил всю пачку.

Маленький человечек остановил меня на улице, приподнял шляпу, улыбнулся цинготной улыбкой, потер руки, будто мыл их с мылом, и заговорил, захлебываясь слюной, — хотя очки у него были как у интеллигента.

Время близилось к полудню, я завел его на террасу кафе и угостил аперитивом. Он пил его мелкими глотками, уставившись на свою шляпу. Я крикнул официанту:

— Повтори, Сальваторе. И поскорее.

Алкоголь и солнце в зените растопили маленького человечка. Он был счастлив познакомиться с сыном столь очаровательной матери. Но чего она, собственно, хочет? Учиться, получать знания, добиваться успеха в жизни — или ставить его в дурацкое положение перед всем классом?

— О, она старательная, сообразительная, очень способная. Полна очарования и радости жизни, но я предпочел бы лентяйку или среднюю ученицу. Вы понимаете, дорогой мой, каждый раз, как она входит и садится в первый ряд, я с дрожью жду, когда она откроет рот. Да, мсье, я боюсь, что она опять начнет задавать мне вопросы.

— А-xa! А почему?

— Почему? Да потому, уверяю вас, что ни один учитель в мире не смог бы ей ответить. Судите сами, дорогой мой: через три четверти часа после начала урока она, как примерная девочка, поднимает руку и скромно заявляет: «Но, мсье, на прошлой неделе вы утверждали обратное». Что я могу на это возразить, спрошу я вас? У меня не такая адская память, как у нее.

— Допивайте же свой стаканчик. Хотите сигарету?

— Спасибо. Если бы мы находились с ней наедине, я бы не растерялся, пустился бы в объяснения, как-нибудь выкрутился бы. Но у меня тридцать два ученика — все подростки, которые моментально начинают смеяться — хуже того, гоготать… Ах, обезьяны, настоящие обезьяны!

— Гогочите сами громче, чем они, и все будет в порядке.

— Думаете, это легко? Вот, например, вчера она спросила меня, как звали Версингеторикса. И я не мог ей ответить. А я историк, мсье, Историк!

— Вот вам мой носовой платок. Хотите еще стаканчик?

Мы выпили за дружбу, за Освобождение, за «проблемы образования» и за «новое поколение, в авангарде которого идет ваша многоуважаемая мама».

6

Воскресенье я проводил на дорогах. Мама договаривалась со своими подружками о «еженедельных завтраках-дискуссиях», которые устраивались то у одной, то у другой — а был их легион, и жили они во всех концах страны, от севера до Сахары, по обе стороны Атласских гор. Только в воскресенье утром мама давала мне указания. Она разворачивала дорожную карту, ставила на ней крестик и ласково говорила: «Это тут».

На всякий случай я ставил в багажник две-три запасные канистры с бензином и пускался на машине по дорогам, тропинкам, следам птичьих гнездовий, овечьих стойбищ или стоянок военных отрядов. Мотор все выдерживал. Я его специально проверял перед этими вылазками.

— Наджиб?

— Да?

— Я счастлива.

— Я тоже, мамочка. Но отпусти мою руку, ладно? Мне нужно вести машину.

— Я так счастлива! Так счастлива! Родилась я в доме, где всегда было темно, полжизни я прожила в тюрьме, и неизвестно, где умру. Но до тех пор я проеду нашу страну от горизонта до горизонта во всех направлениях, изучу ее, полюблю, потому… потому что она моя…

— Если ты будешь плакать, я лучше замедлю ход. Прошу тебя, выкури сигарету.

— Я плачу от счастья, сын, от радости жизни. Видишь вон того мула, который обмахивается хвостом? Это мой брат. Он тоже родился и живет в нашей стране. Но я уверена, что он знает о ней больше, чем я.

— Да, — говорю я. — Это четвероногий мудрец: он-то знает, что ему взваливают на спину непосильный груз да еще и бьют впридачу. Эй, дружище! Он знает также, что его ждут прекрасные похороны на бойне.

— Ну и что? — не сдавалась мама, пылая гневом. — Разве черви не питаются нашими трупами? Ты что, предпочитаешь, чтобы из них делали сосиски? Какая разница? Не думаешь же ты, что мы, воображающие себя свободными, не подчиняемся непрестанно насилию? Не то же ли это рабство, только прикидывающееся свободой?

— Послушай, мама, успокойся. Разберись во всем хладнокровно. Мулы и остальные животные не имеют у нас права голоса. Они не принимают участия в выборах, и у них нет своих представителей ни в каких законодательных органах, даже в полиции.

— А у нас, по-твоему, есть свобода слова? У тебя, например?

— Ну я-то, ты ведь знаешь…

— Тогда замолчи, веди машину и слушайся маму!

— Есть, мам.

— Впрочем, мне нечего больше сказать. По твоей вине. Из-за твоей привычки ничего не принимать всерьез у меня в голове все спуталось. И как ты только можешь по любому поводу скалить зубы!

— Смех — соль жизни, мамочка.

Она погрузилась в непроницаемое молчание, взгляд ее угас, и километра два мне сопутствовал сжавшийся в комок живой