Читать книгу "Любимец [= Спонсоры ] - Кир Булычев"

– От чего? – спросил Батый.

– От гибели.

– Я это уже слышал, – сказал Батый. – Знаешь, где? В колонии, куда угодил мальчишкой. Там у нас был такой Проводник, он нас учил про спонсоров. Только никто ему не верил – мы все уже успели пожить и знали этим жабам цену.

– В колонии? Что это такое?

– Это тюрьма, тебя держат там, пока ты подрастешь, а потом распределяют – кого на фабрику, кого на живодерню, а меня вот – на шахту.

– Я всегда думал, что живодерня – это шутка. Это шутка?

Батый рассмеялся, показывая неровные зубы.

– Попадешь – узнаешь, какая шутка.

– Ты рассказывай, – попросил я. – Про колонию.

– Про колонию я забыл, – сказал Батый. – Про колонию нечего рассказывать.

– Расскажи про господ спонсоров. Ведь правда, что они наши братья по разуму?

– Ты и это выучил?

– Нет, ты скажи! Мне это очень важно знать!

– Это только пустая фраза! Братья по классу, братья по духу, братья по разуму. Я думаю, им у себя тесно, вот они к нам и забрались.

– Скажи, зачем они прилетели?

– Для искусственного человека ты слишком настырный, – сказал Батый и поднялся.

На площадку вышел Прупис и сказал:

– На позицию! Сейчас будем отрабатывать выпад с последующим колющим ударом в печень. Встали! Ланселот, ты что отстаешь? Я этого не люблю.

Вечером Прупис пришел к нам в комнату, сел на край кровати, на которой я лежал, вымотанный тренировкой так, что мог шевелить только языком, да и то с трудом.

Он протянул мне несколько разной формы кусков кожи.

– Такие подойдут? – спросил он.

Я сразу понял, что это значит, и стал рассматривать куски. Два вернул ему обратно, а про остальные сказал:

– Подойдут. Мне еще будет нужен острый нож.

– Сам наточишь, – сказал Прупис и добавил, обращаясь к лежавшему на соседней койке Батыю: – Покажешь ему, где взять нож.

Громко топая и разговаривая, в комнату вошли человек пять ветеранов, которые куда-то ходили, пока мы тренировались.

– Не так громко, – сказал Прупис. – И не надо песен.

Ветераны покорно замолкли и стали громко шептаться. Один из них упал, остальные шикали друг на друга.

– Напились, как скоты, – сказал Прупис. – Но я их не осуждаю – такая уж у нас сволочная жизнь. Никогда не знаешь, сколько тебе осталось.

Батый закрыл глаза и сделал вид, что спит. Но я чувствовал, что он не спит, ему интересно, о чем мы будем разговаривать. А я тоже понимал, что мы будем разговаривать, иначе бы Прупис не присаживался на кровать – дал бы мне кожу, и дело с концом.

– Мне Лысый намекнул, – сказал Прупис негромко, – что ты – любимец.

От этого слова Батый открыл глаза.

– Что в этом страшного? – спросил я. – То меня обвиняют, что я искусственный, и грозятся разобрать на винтики, то вы говорите, что я любимец. Я ничего не понимаю.

– Я тебе задал простой вопрос, и мне нужен на него простой ответ. Ты любимец?

– Да, – сказал я не без колебаний. – А чего в этом плохого? Разве я виноват?

– Никто не виноват в том, что с нами делают жабы, – сказал тихо Прупис. – Но все-таки лучше, когда люди не знают, что ты любимец. Любимцев мало кто видел, про любимцев думают, что все они – жабьи собаки. Им нельзя верить, они… ну, как животные. Не люди, а животные, только домашние. Собак жабы потравили, и вместо них любимцы.

– Это все вранье! – сказал я громче, чем надо было – кто-то еще обернулся в нашу сторону. – Любимцы тоже разные бывают.

– А кто знает? – сказал Прупис. – Мы все живем по своим углам и не знаем. Теперь я гляжу на тебя и вижу, что ты – как человек. А почему ты сбежал?

– Надоело, – соврал я. – Надоело быть любимцем. Хочу, чтобы меня не любили.

– Шутишь, – сказал Прупис. – Ну шути, шути. Ты мне нравишься, но все же будь осторожен.

Он поднялся и ушел. Вова Батый повернулся ко мне и сказал:

– А мне говорили, что любимцев выводят в специальных лабораториях и мозги у них вынимают.

– Я сейчас у тебя мозги выну, – мрачно сказал я. Мне спорить не хотелось.

– Я думал, что любимцы хорошо живут, – продолжал Батый, не обратив внимания на мое предупреждение, – что у них жрать – от пуза! И чистые они.

– Жрать от пуза, – сказал я. – Сколько хозяйка даст, столько и съешь.

– И дом, и чисто, – сказал Батый, с непонятной мне завистью.

– А ты что, хотел бы?

– Кто не захочет? – спросил Батый. – Каждый человек хочет жрать и спать.

– А я бы ни за что туда не вернулся.

– Почему?

– Потому что жратва – не главное. Тебя любят – ты сытый, тебя разлюбили – то побьют плеткой, а то и отправят на живодерню.

– И ты с ними в одном доме жил? – спросил Батый, глядя в потолок.

– Конечно. В одной комнате.

– А правда, что у них когти ядовитые?

– Ну и глупый ты, Батый! Хозяйка же меня гладила! И мы с ней гуляли.

– А на каком вы языке разговаривали? – спросил Батый, и я понял: он не поверил ни единому моему слову. Видно то, что было для меня обыкновенно, в его небогатое воображение просто не вписывалось.

– На нашем, на русском.

– И она тебя не придавила? – спросил Батый наконец.

– Ну зачем же меня давить, если она меня любила?

– Лю-би-ла! – Он повторил иначе: – Лю-би-ла… Нет, я рехнусь от него! Лучший друг жабы!

Я отошел к столу и стал резать кожу на тонкие полоски. Я работал допоздна. Некоторые подходили ко мне, смотрели, но не мешали. Я думал, что Батый никогда не видел спонсоров вблизи – это странно, но, наверное, возможно – не могут же господа спонсоры находиться везде и наблюдать за всеми людьми. И для человека, близко не видавшего спонсора, он кажется холодным чудовищем. Какое горькое заблуждение!

Прошло два дня в непрестанных тренировках, я уставал, как будто из меня к концу дня выпускали воздух. Но кое-чему я научился. Это легко объяснить: ведь я был выше ростом многих из воинов нашей школы и быстрее других двигался и думал. Меня хорошо кормили в детстве.

Господин ахмет два раза при всех меня похвалил. А Прупис хоть и не хвалил, сказал мне спасибо, когда я отдал ему аккуратно и крепко сплетенный хлыст. Ко мне стали обращаться другие воины, я не отказывал – я люблю мастерить: шить, вырезать, плести…

Если бы не постоянная усталость, я был бы счастлив. Мне жилось не хуже, чем у Яйблочков. Нас хорошо кормили, и я спал на настоящей мягкой койке. Правда, я побаивался Добрыню, который помнил о нашей встрече и не давал забыть о грядущей мести.