Читать книгу "Хаос любви. История чувств от «Пира» до квира - Си Ди Си Рив"

что смерть-как-враг-жизни-индивидуума – это пугало, в каждом из нас есть пещеры, где его тень наводит страх. Оно преследует не только наши религиозные фантазии о вечной жизни, но также научные фантазии о прогрессе и самостоятельном спасении, полностью отвергающие религию. Как и Унамуно, мы не хотим ни умирать, ни даже «хотеть этого». Но это означает, что мы также не хотим «жить всегда, всегда, всегда» [207]. Мне кажется, Бернард Уильямс ошибается, называя слоган ¡Viva la Muerte! [208] похабным [209]. Правильно понятый, это тот призыв, который все мы должны уметь хотя бы прошептать.

Глава 8

Насилие, порнография и садомазохизм

По словам психолога Кэрол Гиллиган, когда мать и дочь вместе, между ними естественным образом устанавливается «ритм отношений» [210]. Они вступают в контакт, находят друг друга, теряют и находят снова. При этом ребенок получает «удовольствие от синхронных движений с другим человеком» – удовольствие, которое впоследствии станет для него «маркером, компасом, указывающим на эмоциональный истинный север» [211]. В то же время дочь начинает приобретать навыки любящего человека, в том числе умение чувствовать душевные изменения в тех, кто эмоционально слабее, настраиваться на ритмы и повороты чужих мыслей и чувств. Именно эти навыки, будучи сохраненными и развитыми, позволят ей вступить в доверительные отношения и вновь испытать то удовольствие, которое приносило общение с матерью.

В таких патриархальных обществах, как наше, судьба мальчика иная. Он разлучается и лишается близости с матерью гораздо раньше. Поэтому у меня меньше шансов сохранить и развить эти гармонизирующие навыки. По мнению Гиллиган, даже фрейдовский Эдипов комплекс – это всего лишь один из множества факторов, разделяющих мать и сына, «сексуализируя близость, табуируя ее, связывая свободу с уходом от женщин к мужчинам и превращая любую женщину, сопротивляющуюся этой разлуке, в Иокасту» [212]. Как только пятилетний мальчик отдаляется от матери, он сталкивается с тяжелой дилеммой. Он должен либо научиться скрывать нежные чувства и уязвимые места, которые ранее открывал маме, либо другие мальчики будут издеваться над ним и стыдить, обзывая девчонкой, маменькиным сынком, педиком, киской. В итоге, чтобы стать одним из них, он скрывает свои чувства так хорошо, что даже сам не может найти их.

Когда он вырастет и влюбится, школьное преимущество становится помехой в личной жизни. Cамораскрытие в отношениях блокирует тревога: если он раскроет части себя, считающиеся немужественными, то «пожертвует любовью и близостью, которых так жаждет» [213]. Он даже не может слушать жену или дочь «без страха, что потеряет мужественность» [214]. Это очень плохо, ведь, если Гиллиган права, они знают нечто, чего не знает он, но что может помочь ему обрести желаемое.

В результате более длительных отношений с матерью девушки более охотно вспоминают об удовольствии, которое эти отношения приносили и которого им не хватает в браке или других интимных (как кажется) отношениях с мужчинами. Благодаря этому они лучше распознают разницу между «наличием и отсутствием, любовью и нелюбовью» – при условии, что доверяют своей интуиции и не терзаются сомнениями [215]. По мере того как власть патриархата ослабевает, это доверие подорвать все труднее, поэтому женщины все больше и больше противостоят «предложениям отречься от отношений во имя любви» и «опыта смерти-в-жизни», который влечет за собой принятие такого предложения [216].

Картина современной любви, по Гиллиган, проста и мрачна. Она также (как ни странно) однобока, так как полностью игнорирует решающее влияние работы на описанных Гиллиган мужчин и женщин. Любовь нуждается в работе, чтобы зарабатывать себе на жизнь, – а также в солдатах с полицией, чтобы быть под защитой, – и должна формировать любовников с учетом этого. Более того, она должна формировать их для мира яростной конкуренции. Но этого не происходит: то ли потому что миром правят мужчины, то ли потому что тестостерон делает их агрессивными – ретровирусы гармонично сосуществуют не более, чем соседние фабрики, страны или игрок по ту сторону теннисной сетки. Черты, которые мужчины традиционно развивают, чтобы преодолевать конкуренцию, плохо служат им дома, но это не означает, что другие черты так же хорошо служили бы им на работе.

Подобно Одиссею, мы воспринимаем себя как субъекта повествования. Тождество нашей идентичности – это отчасти «предполагаемое единством характера тождество, которого требует единство нарратива» [217]. С точки зрения нарратологии патриархат функционирует как своего рода основной троп, ограничивающий сюжеты любовных историй. Когда он теряет свою силу, сдерживаемые им истории становятся непостижимыми, иррациональными. Если мы попытаемся их прожить, то не сможем разобраться ни в себе, ни в своей интимной жизни. Гиллиган умело доводит этот аргумент до конца, указывая на трагедию, свойственную подобным историям: эмоционально здоровые женщины ищут близости с эмоционально недоступными мужчинами. Но она игнорирует тот факт, что в мире, где такие отношения завязываются, эмоциональная недоступность может быть востребована. Ее тезис, что «ключ к психологической и культурной трансформации» лежит в изменении патриархальных историй любви, имеет сказочный вид, поскольку предполагается (даже если неявно), что мир настолько охотно примет эти изменения, что его можно спокойно игнорировать [218]. Когда появляются террористы с автоматами, это молчаливое предположение особенно красноречиво.

Обязательства мужчин всегда распределялись между работой и домом – всегда с учетом войны или, по крайней мере, угрозы войны на заднем фоне. Однако обязательства женщин все чаще распределяются аналогичным образом. Если мальчики и девочки проводят меньше времени с работающей (возможно, даже в армии или полиции) матерью и больше с отцом, который заботится о них, никому неизвестно, как это повлияет на их истории любви и эмоциональную открытость.

* * *

Будучи двенадцатилетним мальчиком, Уолтер Герберт прочел в книге Микки Спиллейна «Ночь одиночества» описание грубой сексуальной сцены с участием обнаженной женщины и мужчины в тренче с кожаным ремнем. Он испытал «смесь сексуального возбуждения и страха», из-за чего потерял контакт с окружающим миром [219]. На протяжении многих лет он искал объяснение этому мощному эффекту, произведенному порнографией. Это «магия с присущей ей гипнотической силой». Нет. Она виктимизирует своих потребителей, «отравляя их рассудок, трезвый в иных отношениях, и во многом таким же образом вызывая фактическое насилие в отношении женщин». Нет. Реакция Герберта на нее была «здоровым импульсом, извращенным невротическим отвращением к себе» из-за «религиозной вины, пронизывающей южную культуру». Нет, это тоже неверно. Настоящее объяснение, когда он к нему пришел, было тоньше – и более изящным с литературной точки зрения (Герберт