Читать книгу "Витамины любви, или Любовь не для слабонервных - Анна Макстед"

Я помню недолгий период шумных скандалов, а потом — молчание.

Я вспоминаю, как стояла в коридоре и смотрела, как мама выбегает из дома. Или еще воспоминание: я влетаю в дом и бегу вверх по лестнице, сдерживая рыдания. Не помню, кто открыл мне дверь тогда, — я этого человека оттолкнула. Не помню, что случилось после того, как я взбежала наверх. Помню только свое детское горе и разочарование. Помню, как я ненавидела семейные трапезы. Сосредоточившись на своей тарелке, я мечтала, чтобы еда исчезла, и можно было поскорей выйти из-за стола. Я много времени проводила в моем игрушечном домике — в огромном картонном ящике, вход в который был занавешен простыней. Там я перекладывала вещи с места на место, готовила куклам еду, наводила порядок.

Не могу точно вспомнить, кто первым ушел в себя — я или моя мать. Но та, прежняя мама стала блекнуть. Даже когда она смотрела на меня, я чувствовала, что она смотрит сквозь меня. Она стала покупать для меня и Олли много подарков, но они нас не радовали. Чем меньше она для нас значила, тем больше покупала.

Она стала ленивой и грустной. Перестала ставить пластинки и петь, готовя нам завтрак. Раньше мне нравилось спускаться по лестнице и наблюдать, как утром она хлопочет по хозяйству. Проснувшись и валяясь в теплой постели, я, как музыку, слушала, как мама звенит посудой, раздвигает ставни, поднимает жалюзи, накрывает на стол, наливает воду в вазу с лилиями. Она каждую неделю покупала букет белых лилий для украшения стола, потому что Олли, когда был ребенком, признавал только эти цветы. Она показывала ему нарциссы, розы — никакой реакции, и только при виде больших прекрасных лилий с рельефными лепестками и сильным ароматом он тыкал в них толстым пальцем и говорил: «Да-а!»

Если верить бабушке Нелли, которая вечно потчевала нас сказками о нашем безоблачном детстве, в то время ничто не было проблемой для мамы. Она была воплощением оптимизма и энергии.

Любимым блюдом Анжелы был латкес. Это еврейское блюдо, готовить которое она научилась у своей бабушки. Объективно говоря, мерзкая штука. Это нечто среднее между блином и омлетом, похоже на оладьи; сверху все это поливают сиропом, джемом или медом. О здоровой пище у матери было довольно смутное представление.

После всех скандалов мама разлюбила готовить. Она начала покупать полуфабрикаты. Хрустящие блины из супермаркета с тюбиками сиропа, джема или шоколадного соуса. Нам стали разрешать, есть сгущенное молоко, тосты из белого хлеба с маслом, мармелад, ореховое масло, бананово-шоколадный «Несквик», причем в любых количествах и сочетаниях. Какое-то время нас это радовало — такая еда была для нас в новинку. Олли ел и болтал, а мать улыбалась грустной улыбкой. Я жевала молча. Однажды я сделала себе сандвич из пяти блинов, каждый слой промазала джемом, затем в немереных количествах выдавила из тюбиков шоколадный соус и сироп, все это перемешала и, скатав колбаску, съела на глазах у матери, пачкаясь, как Гомер Симпсон, поедающий кровяную колбасу. Мать ни слова не сказала. Просто продолжала смотреть в свою чашку кофе, как будто на ее дне лежала золотая монета. Даже Олли обозвал меня тогда свиньей.

Если вспомнить, чем я питалась с семи лет, становятся понятными мои нынешние привычки в еде. Я могу, есть все что угодно. К примеру, у Олли нет воображения, и он каждый Новый год дарит мне гигантскую плитку шоколада. Так вот, 1 января, когда большая часть женского населения садится на строгую диету из сои и сваренных до полной потери вкуса овощей, я обильно посыпаю свою овсянку тертым шоколадом. Я могу, есть шоколад с тунцом. Да что там, я могу, есть сандвич из шоколада и хлеба. Я не рассуждаю о том, не слишком ли это тяжелое блюдо для желудка. Чем тяжелая пища может мне повредить после того, как нас два года продержали на магазинных блинах? Предполагаю, что именно тогда я растолстела.

А потом моя мать снова изменилась. Она стала одеваться только для того, чтобы, провожая нас в школу, не замерзнуть на улице в пижаме. Был даже такой период (не могу с. казать, сколь длительный, наверное, пока отец этого не узнал), когда она заказывала такси на восемь часов утра, чтобы нас отвезли в школу, и на половину четвертого дня, чтобы нас из школы привезли домой. Правда, в тот год с деньгами проблем не было. Для Олли купили тогда трубу, гитару, пианино и подводное ружье размером с пушку. Я же получала кремы для лица в невероятных количествах. Не для ухода за кожей, тогда это меня не интересовало, а для приготовления магических составов путем смешивания содержимого баночки с черной или красной краской. Когда отец по службе уезжал в Бирмингем, он привозил оттуда крошечные бутылочки шампуня из отеля. Все мои составы я держала в картонной коробке, которую раскрасила черным сверкающим лаком для ногтей и на которую прикрепила ярлык «Мой колдовской набор». У меня была большая толстая тетрадь в обложке из грубой желтой бумаги, в которую я записывала составы для наведения порчи. Я соскребала пыльцу с цветов в саду и заготавливала впрок красный сок ядовитых ягод. Добавляла в смесь шампунь, ил и куркуму. Не знаю, кого я тогда считала ведьмой, — себя или маму. Я даже замышляла предложить ей кофе, а вместо него подать свой ядовитый напиток. Останавливало меня то, что она могла догадаться о содержимом чашки, потому что все мои составы пенились. Из-за этого я до сих пор считаю, что мои эксперименты в колдовстве опередили появление британского капуччино.

Прошел еще год, и, судя по внешним признакам, можно было решить, что мать пришла в себя. Она рано вставала, ее волосы всегда были в полном порядке, перламутровая помада снова появилась на губах. Глядя на эти губы, я воображала, что под слоем помады они шершавые и растрескавшиеся, и у меня возникало ощущение, что и мои точно такие же, поэтому я их часто облизывала. Из нашего рациона исчезло сгущенное молоко, снова возникли латкес и яичница с сосисками. Я от этих блюд отказывалась, привыкнув к тостам. Мама меня раздражала. Конечно, каждым своим поступком, каждым словом, всем своим существом она излучала любовь к нам, но эта новая мама была преувеличенно ласковой, искусственной. Она возила нас везде: к друзьям, в парк, на плаванье. Но это не меняло ситуации. Однажды я поспорила с Олли, кто больше проглотит воды в бассейне. Думаю, процентов на сорок эта вода состояла из мочи, но мне было наплевать. Когда меня стошнило прямо в воду, сотрудникам пришлось спускать и чистить бассейн. А сделала все это я только потому, что ненавидела свою мать.

Анжела стала безликой и услужливой. Роджер тоже стал почти таким же. Мама теперь была воплощением идеальной домохозяйки из Хэмпстед-Гардена, но больше уже не пела.

С отцом же с годами мы становились все ближе. А теперь и эти отношения рухнули. Разница только в том, что виновата в этом я.

В то время я была наивным ребенком, даже для своего возраста. Я не знала ничего о сексе, отношениях между мужчиной и женщиной, не знала терминологии. Однажды, лет в восемь, я услышала, как в фильме мужчина признался женщине, что он импотент, и она от этого заплакала. Я спросила одноклассницу, что такое «импотент», а та рассмеялась и объяснила: «Вот ты это и есть». Я стиснула зубы и так ущипнула ее за руку, что она заорала. Так что хотя я и слышала, что причиной раздора моих родителей была связь матери на стороне, я, в сущности, не понимала, что это значит. Я знала только одно: это самое страшное и гадкое дело. И из-за этого преступления мамы, о котором шептались за нашими с Олли спинами, мы с папой стали очень несчастны. Мама виновата в этом и заслуживает нашей ненависти.