Читать книгу "Двойной заговор. «Неудобные» вопросы о Сталине и Гитлере - Александр Колпакиди"

В 1917 году Дзержинский был левым, но огромный объем практической работы выдавил из него левацкие загибы. В начале 20-х «железный Феликс» занимался очень большими проблемами, был человеком государственного масштаба. И кто знает, как сложилась бы дальнейшая история, если бы у него оказалось более крепкое сердце. Ведь это была крупнейшая фигура не только среди сталинистов, но и во всей партии.

(Кстати, он был человеком исключительной храбрости. В самые смутные и страшные дни войн и мятежей он ходил по Москве один, ночью, без всякой охраны. Когда ему за это делали выволочку на Политбюро, он как-то ответил: «Не посмеют, пся крев!» И не посмели.)

В большей ли, меньшей степени, таковы были и остальные сталинисты — в первую очередь люди не амбиций, а дела.

«Революционеры» и «государственники»

— Если бы сейчас была дискуссия, — начала женщина, волнуясь и загораясь румянцем, — я бы доказала Петру Александровичу…

— Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? — вежливо спросил Филипп Филиппович.

М. Булгаков. «Собачье сердце»

Итак, в 1923 году в партии было три лидера, претендующих, хотя бы формально, на первую роль — Троцкий, Зиновьев и набирающий силу Сталин. Пока Ленин был работоспособен, он как-то ухитрялся привести эту разношерстную компанию к хотя бы относительному единению. Но в мае 1922 года он тяжело заболел и фактически отошел от руководства страной, ненадолго вернувшись лишь осенью — до следующего приступа.

По поводу ленинской болезни тоже ходит множество мифов. Главный из них — тот, что к концу 1923 года он вроде бы стал поправляться и даже приезжал в Кремль, попутно заметив исчезновение каких-то важных бумаг из своего кремлевского кабинета. Может статься, что бумаги и исчезли. Если Политбюро для работы нужен был какой-либо документ из рабочего стола Ильича, так его и взяли, в чем проблема-то? А что касается того, что Ленин будто бы мог поправиться… Да не мог он поправиться, не мог! Мог еще прожить некоторое время в Горках на положении инвалида, время от времени подавая советы, которые, по причине постоянно меняющейся ситуации, были бы все менее и менее актуальными. Но выдерживать колоссальное напряжение, которого требовало руководство страной в то безумное время, он бы, совершенно точно, не смог. Уже с декабря 1922 года стало ясно, что впредь придется справляться без Ленина.

И все же, пока вождь был жив и мог, хотя бы гипотетически, выздороветь, разбираться с дальнейшей судьбой власти было и неприлично, и страшновато. Это только в сказках все рвутся в цари, а на деле принять на себя ответственность за такую огромную страну, да еще в такое время… Это ведь были не демократические «политические деятели», готовые при первой же трудности прижать ушки и сложить полномочия. Эти в отставку не подавали, даже на тот свет. Самоубийство тоже считалось дезертирством, «легким выходом» из жизненных тупиков.

Для практической работы состав Политбюро был крайне неудачен, и очень скоро почти вся она легла на Сталина. С этим надо было что-то делать, но пока Ленин незримо присутствовал в Кремле, и в Политбюро царила атмосфера ожидания. Откровеннее всех вел себя несдержанный Троцкий. Он фактически отошел от работы, даже присутствуя на заседаниях Политбюро, не участвовал в обсуждении, а демонстративно читал английский или французский роман, либо же выискивал ошибки и оговорки у товарищей по власти, чтобы затем обрушиться на них с язвительной критикой.

Впрочем, толку от всей демонстративности Троцкого было мало, потому что все большее влияние приобретали Сталин и его команда. Сын грузина-сапожника был абсолютно чужд интеллигентско-эмигрантскому братству, и вставать в позу перед ним обычно оказывалось бессмысленно, а то и себе дороже.

Между тем время на дворе стояло веселое. Война закончилась, исчезла внешняя вынуждающая сила, сплачивавшая большевиков против смертельной опасности. И сразу же с уменьшением давления проявились разногласия, отложенные «на потом». Собственно партия, или, пользуясь терминологией Оруэлла, «внутренняя партия», проявила отчетливую тенденцию по любому поводу вступать в бесконечные дискуссии, подавая дурной пример партии «внешней». То есть ничего нового-то не происходило, процесс этот шел с самого начала существования партии, в бесконечных дискуссиях проходила вся ее жизнь, не исключая и военного времени — но во время войны спорили как-то между делом и по не слишком глобальным поводам. А теперь словесная река вырвалась, наконец, из теснины и разлилась на просторе…

Первым вестником нового жизненного этапа — еще, кстати, до окончания Гражданской войны, стала «дискуссия о профсоюзах». Часть видных большевиков, размышляя о том, как организовать государство после победы в войне, выступила за передачу верховной власти профсоюзам. Троцкий тут же потребовал заодно их чистки и всеобщей милитаризации. (У него был свой интерес, он рассчитывал играть в этих милитаризованных профсоюзах ведущую роль.) Очередной теоретический спор, делов-то! — мало ли глупостей уже предлагали и еще будут предлагать. Охота в такое время заниматься такими проектами!

Но, как без труда догадается хоть немного продвинутый в реальной политике человек, дело-то было совсем не в профсоюзах. Вот ведь интересно — когда в наше время в верхах происходит какое-нибудь новое назначение или изменение, политическое ли, партийное или какое другое, то все правильно понимают происходящее и спрашивают, не кто что предлагает, а кто чью руку держит и в чьей команде шагает. А как речь заходит о двадцатых годах, так словно туман глаза застит. Кто бы об этом времени ни писал, сразу же начинает разбираться, кто что говорил, кто на каких позициях стоял, кто был не прав и в чем именно, и так там, в этом идеологическом болоте, и остается.

На самом деле все куда проще. Как писал эмигранту Илье Британу кто-то из видных большевиков (подозревали, что Бухарин): «Помните, когда пресловутая дискуссия о профсоюзах угрожала и расколом партии, и заменой Ленина Троцким (в этом была сущность дискуссии, скрытая от непосвященных тряпьем теоретического спора…)» Вот именно: тряпье теоретического спора — а суть-то совсем иная, самая банальная борьба за власть в партии была сутью как этой, так и последующих дискуссий. И партийные массы, кстати, прекрасно это понимали. Они могли быть малограмотными и не отличать Второго от Третьего Интернационала, но чего хочет оппозиция, знали четко, ибо это вопрос житейский, а в житейских вопросах излишняя грамотность только помехой.

Надо сказать, что время для верхушечных разборок было самое «подходящее». Семь лет войн и революций отбросили Россию на добрых полстолетия назад. Сельское хозяйство давало 65 % продукции от далеко не идеального для страны уровня 1913 года, промышленность — всего лишь 10 %. Нэп оживил торговлю, но неспособен был поднять производство. Железнодорожный транспорт агонизировал. Голод в Поволжье унес миллионы жизней. Положение было хуже некуда, но выходить из него предполагалось по-разному.

Трещины шли по поверхности — теория, идеология, политика, — но раскол-то шел гораздо глубже, до самой коренной породы, до природы человеческой. Психологически тогдашних большевиков можно поделить на «революционеров» и «государственников». Первые — нормальные, чистопородные смутьяны-радикалы — не видели для себя ни малейшего интереса в какой бы то ни было хозяйственной прозе. Возиться с промышленностью, сельским хозяйством и прочей экономической дребеденью им было смертельно скучно, как скучно было бы путешественнику-землепроходцу работать председателем колхоза. Это были по сути своей че гевары, горевшие желанием «раздувать мировой пожар на горе буржуям», нести знамя социалистической революции в Европу, которая почему-то задерживалась с выступлением. Поэтому их совершенно не интересовали никакие экономические проблемы, они хотели одного — продолжать делать мировую революцию. А не выйдет — так на что им эта страна?