Читать книгу "Покажи мне дорогу в ад. Рассказы и повести - Игорь Шестков"

Зрители в смятении покидают номер господина Бернанса. Старого монаха-кармелита эта сцена доводит до нервного припадка. Он восклицает в сердцах: «Он хочет кнута? Ну так дайте ему кнута! Пусть он получит, чего хочет!»

...

В этот момент я остановил фильм. Потому что вспомнил, что нечто подобное произошло и со мной, в восьмидесятых, в Москве, в Ясенево. Не в отеле, конечно, а в кооперативной квартире. Я по молодости и не подозревал, что добровольное унижение на публике, побои, боль и прочие ужасы могут служить сексуальным возбудителем и для жертвы, и для палача, и для публики. Поэтому то, что произошло тогда на моих глазах, глубоко поразило меня и возможно даже повлияло на мою интимную жизнь. Увы, не так, как вы думаете, мои любезные читатели. Ровнешенько наоборот! Мне отвратительно любое насилие — будь то сексуальные утехи или воспитательная порка детей, жестокие избиения на московских улицах, терроризм всяческих «борцов за свободу» или всевозможные массовые и одиночные убийства, совершаемые солдатами стран «социалистического лагеря» или «развитыми демократиями» ради каких-то очередных гнусных целей.

Собралась соседская компашка. Повода не помню. Сидели мы в моей единственной комнате кто на чем. Обсуждали что-то. Пили самогон «Лунная соната» — романтическое произведение физика Семиконечного, первач, настоенный на Золотом корне, который Семиконечный привез из командировки на секретный объект — станцию дальнего предупреждения на Алтае. Сейчас эта станция заброшена. Окрестные пятиэтажки давно покинуты людьми. В квартирах «белки серут», на крышах деревья растут и вороны ходят. Стоит себе посреди тайги этот монумент былого советского могущества, пугает медведей и лосей.

Семиконечный уверял нас, что настойка помогает при маточных кровотечениях и расстройствах вегетативной нервной системы, само существование которых, оспаривается впрочем европейской медицинской наукой.

Ему никто не возражал.

В этой неблаговидной истории мне суждено было сыграть роль наивного племянника, хотя меня и не ждала в соседней комнате обнаженная тетка (даже не представляю себе, на сколько кусочков разорвала бы меня моя тетя Раиса, если бы — чем черт не шутит — я предложил бы ей вступить со мной в кровосмесительную связь).

Меня вообще тогда никто нигде не ждал.

Через неделю после развода с женой мне исполнилось ровно тридцать три с половиной года. Для мужчины это полуденный час жизни. Торжественный и страшный момент. Слепящее светило как будто замирает и долго-долго мреет, слегка подрагивая, в зените жизненного дня, в точке максимального безумия. Затем оно начинает неумолимо скатываться по стеклянной сфере вниз и тащит нас за собой — туда, за темно-фиолетовый горизонт, в черное брюхо несуществования.

Никто не ждал, не звонил, не писал писем.

Работу я уже бросил, собирался и родину покинуть, но все никак не мог решиться и висел себе в предэмигрантской прострации где-то между небом и землей.

Некоторые висят так годы, а иные — и всю жизнь.

Роль монахов и медсестры в этой безобразной сцене исполнили персонажи моего рассказа «Улыбка гопи». Несмотря на краткость этого повествования я так устал тогда, во время писанины, от всовывания в фразы — как полусгоревшие спички в коробок — их спичечных качеств, речей и поступков, что снова брать на себя труд и ответственность за их мелкобесные существования и описывать их категорически отказываюсь. Кому охота познакомиться с ними — перечитайте рассказ.

Роли госпожи Розенблюм и мосье Бернанса сыграли — загадочный сосед и его красивая, большая, неуклюжая и по-видимому психически больная жена.

Вот, сидим мы и самогонку дуем. Ощущаем как по жилам растекается Лунная соната. Кайф! Там-та-там, там-та-там. И тут звонок. Открываю. На пороге мнется дородный мужчина. Загадочный сосед. Приглашает нас всех к себе распить с ним и его женой несколько бутылок портвейна «Тамплиер». Обещает на закуску — орешки и темный шоколад.

Мы народ не гордый. После Лунной сонаты можно хлебнуть и серной кислоты, не то что благородной рубиновой жидкости не из наших краев. А вкус орехов и шоколада мы уже к тому времени и вовсе позабыли. Пошли к соседу. Расселись в дорогих старинных креслах. На спинках кресел были инкрустации — какие-то затейливые птицы, итальянский дворик, человеческая рука, всевидящее око, циркуль и адамова голова…

Сосед подал охлажденный портвейн. В крупных богемских бокалах-тюльпанах. Поставил пластинку. Бах. Клавесин. Ванда Ландовска. Мы разомлели. Я пил «Тамплиер» маленькими глотками, черный шоколад раскрошил как смог мелко и клал под язык крохотные осколки лакомства — хотел продлить блаженство.

В комнату вошла жена загадочного соседа. Он представил ее публике.

— Ирма Грезе.

Ирма предстала перед нами в платье из темного прозрачного шелка. Под платьем ничего не было. В руке у Ирмы я заметил предмет, который вначале принял за поясок. Это был кнут.

Загадочный сосед уже давно привлекал внимание жителей нашего подъезда. Огромный, блондинистый, с прекрасной шевелюрой, сосед сиял как Юпитер яблочным румянцем на свободных от окладистой рыжей бороды, усов и бакенбардов щеках. Большой, симпатичный, уверенный в себе человек. Одно в нем было неприятно — узенькие глазки с белесыми зрачками. Ходил он в наш универсам не с авоськой, как все, а с плетеной корзинкой, очевидно несоветского происхождения. Гулял под руку с женой. В одной руке — жена, в другой — корзинка. Иногда отстранялся от нее, ставил корзинку на ясеневский грязный снег и декламировал ей какие-то вирши. Однажды я расслышал несколько слов.

— У лилий белизна твоей руки, твой темный локон — в почках майорана.

Из квартиры загадочного соседа доносилась музыка. Чаще всего — клавесин и флейта. Музыкант?

Помню, при первой случайной — нос в нос — встрече в подъезде посмотрел на соседа и подумал как Берлиоз: «Прибалт? Швед? Немец?»

Весь белобрысый, а борода рыжая, холеная. Может быть, курляндский шпион? Чухонский викинг? Карелофинский атташе?

Загадочный сосед представился так: «Валерий Виткевич, доцент, читаю лекции от Всероссийского общества слепых».

Говорил он с легкой, как мне вначале показалось, картавостью. Тут же до меня дошло — не картавость это, а акцент. Чех, что ли?

— Женился на сокурснице-москвичке и остался в СССР навсегда. До этого жил в Гданьске. А еще до этого — в Бремене.

Бременский музыкант!

— Какого же лешего вы цивилизованный мир оставили? Ганзейский союз, Солидарность, Валенса, верфи. Про свободный город Бремен я уж и не говорю. Заоблачные высоты. Петух на коте.

— Для вас высоты, а для моих родителей, этнических поляков — ад на земле. А по Гданьску скучаю конечно. Чудесный город. Родина Шопенгаура. Фонтан Нептуна. Страшный суд.

— И в Гданьске тоже?

Сосед приложил длинный пухлый наманикюренный палец к красным губам. Сделал мне знак, чтобы я подождал. Зашел к себе в квартиру, захлопнув у меня перед носом дверь. Я успел разглядеть фигуру его жены, обмотанную как мумия какими-то бежевыми тряпками с живописными разводами. Тряпки далеко не везде покрывали розовую, лоснящуюся, трясущуюся плоть. Фигура метнулась в сторону и исчезла еще до того, как закрылась дверь.