Читать книгу "Лунная дорога в никуда - Людмила Мартова"

– Да уж куда спокойнее! Гостя убили. Ваш муж прав, шум пойдет, оттока гостей не миновать. Татьяна, вам обоим выгодно, чтобы я как можно быстрее вычислил убийцу. Поэтому расскажите мне все, что знаете.

Губы женщины сложились в тонкую полоску.

– Я бы того, кто это сделал, своими руками удавила, хоть и не по-христиански это. Жадность – большой грех. Кто-то на цацку позарился, человека не пожалел. Вот только я всю голову сломала, кто бы это мог быть. Внешне да на словах все такие приличные, вежливые, обходительные, а внутри… внутрь ведь не заглянешь, у кого там чисто и светло, как на Пасху в горнице, а у кого черно, как в истопленной печи, из которой золу вытряхнуть забыли.

Макарову показалось, что говорит она сейчас о ком-то конкретном, кто крепко обидел то ли ее саму, то ли обожаемого Мишу.

– Люди – вообще странные существа, – продолжала между тем Татьяна со странной горячностью. – Сначала сделают гадость, мелкую, низкую, – все равно что тонущего под воду с головой опустить и держать там, пока воздух не кончится. И ни один мускул у них не дрогнет, дыхание ни на вздох не собьется. А потом вдруг раскаются, начнут душу тревожить, на кусочки ее рвать. А зачем, когда изменить уже ничего нельзя?

Макаров хотел уточнить, что она имеет в виду – чутье подсказывало: речь идет о чем-то, связанном с Сэмом Голдбергом, – но не успел. Послышались шаги, и за перегородку, отделяющую кухню от каминного зала, зашел Михаил Евгеньевич. Вид у него был мрачный и раздраженный.

– Слушай, Тань, ну сколько тебе говорить, чтобы ты не брала с улицы мои инструменты мыть. Я их всегда сам мою. Песком, на озере.

– Да не брала я ничего, Мишенька, – ласково сказала Татьяна, ничуть не напуганная суровостью мужа. – Я же знаю, что нельзя. Я посудомойку со вчерашнего вечера и не разгружала еще. Только сейчас собираюсь, чтобы после обеда заново запустить, можешь сам посмотреть, коли не веришь.

Что-то бурча под нос, хозяин усадьбы шагнул к огромной посудомоечной машине, в которую, казалось, можно загрузить комплекты посуды после званого обеда персон этак на сорок. Потянул дверцу, заглянул внутрь и выпрямился.

– Ничего не понимаю. Куда же он тогда делся?

У Макарова внезапно волоски на руках поднялись дыбом, как шкура у насторожившегося волка.

– Михаил Евгеньевич, а могу я уточнить, что именно вы ищете?

– Нож, которым я вчера мясо разделывал на шашлыки, – ответил тот. – У меня для этого особый нож имеется, я столовым не доверяю, знаете ли. Мясо, оно традиции любит, только тогда получается вкусно, уж вы мне поверьте.

– Дайте-ка попробую угадать. – Макаров прищурился. – А не используете ли вы для этих целей узбекский пчак?

– Только его и использую. – Если хозяин и был взволнован разговором, то внешне это никак не проявлялось. – А вы что, разбираетесь?

– Если честно, не очень. А вы?

– Да я тоже по ножам не большой специалист. Только и надо, чтобы острым был да рукоять легко в руку ложилась, – благодушно усмехнулся Михаил Евгеньевич. – Мне этот нож друг подарил, вместе в армии служили. Я его под мясо и приспособил. И кто ему ноги приделал, понять не могу?

– А где вы его оставляли? Вы уверены, что нож там больше не лежит?

– Да у мангала. – Михаил Евгеньевич кивнул в сторону веранды, за окном которой была видна мангальная площадка рядом с круглой беседкой.

Макаров вспомнил, как накануне наблюдал из окна, как священнодействует у мангала хозяин дома, несмотря на дождь. Значит, это он нарезал мясо при помощи узбекского пчака.

– Я мясо пожарил и в дом пошел, а миску с ножом оставил, чтобы сегодня на озеро сходить, песочком все почистить. Сейчас хватился, а ножа-то и нету.

– А вы можете его описать? – Макаров все тянул, не показывал фотографию в своем телефоне, ту самую, которую уже предъявлял Маргарите Романовне. Почему-то ему казалось, что стоящий перед ним мужчина сейчас расскажет что-то важное и преступление сразу будет раскрыто.

– Так нож как нож. – Михаил Евгеньевич вздохнул. – У узбекских пчаков прямой широкий клинок с односторонней заточкой. Рукоятка тонкая, круглая, к головке расширяется. Моя из рога сделана, а так костяная может быть или деревянная. На рукоятке орнамент имеется, это отличительная черта пчаков. Их делают либо в Восточном Туркменистане, есть там такой древний город Янгигисар, либо в Узбекистане. Мой нож из Самарканда. А что вы спрашиваете-то? Видели где-то?

Краем глаза Макаров заметил неестественно бледное лицо Татьяны. Женщина стояла, опираясь на кухонный стол и прикрыв рот рукой, в глазах у нее плескался ужас. Михаил Евгеньевич перевел взгляд с Макарова на жену, помолчал, словно раздумывая, неясная тень пробежала по его лицу, словно играя в догонялки с разумом.

– Вы, – медленно сказал он, – хотите сказать, что Голдберга убили моим ножом?

– Скажите праведнику, что благо ему, ибо он будет вкушать плоды дел своих; а беззаконнику – горе, ибо будет ему возмездие за дела рук его, – забормотала вдруг Татьяна. – Отцы наши грешили: их уже нет, а мы несем наказание за беззакония их.

– Это что, Библия? – спросил ее Макаров. Она лишь дико посмотрела на него.

– Смерть – это всего лишь справедливое возмездие за грехи. Родились грешниками – пожили грешниками и ушли в прах согласно предупреждению Бога.

– Это ваш нож? – Макаров открыл фотографию на своем телефоне и протянул его хозяину усадьбы.

Тот бросил короткий взгляд и отвернулся, грудь его вздымалась, словно от душимых рыданий.

– Мой, – ответил Михаил Евгеньевич и бросился вон из кухни.

Татьяна, вскрикнув, выбежала вслед за мужем.

Глава шестая

Когда-то давно, в прошлой жизни, у Даши был дом и свое место в нем, разумеется, на кухне, где можно было засунуть в духовку противень с шарлоткой и залезть с ногами в удобное кресло в углу, натянув любимые носки. Она очень любила осень.

Большинство людей в ее окружении осень терпеть не могли. Сырость и сверху, и снизу, насморк, от которого у людей течет из носа, а у природы с неба, затяжной кашель, не проходящий от любых микстур, – все это, конечно, Даша тоже не любила. Да, осень вызывала стойкие ассоциации с болезнью, но было в этой хвори и хмари что-то изысканное, как в чахоточной барышне, которая смотрит на тебя с лихорадочным блеском в глазах и ярким температурным румянцем, и ты глаз не можешь отвести от элегантной бледности покровов и заострившихся черт.

Впрочем, лучшим в осени, конечно, было вовсе не это. Чем холоднее и беспросветнее становилась темнота снаружи, тем уютнее казался замкнутый мирок кухни, в которой вкусно пахло ванилью и печеными яблоками, можно было вместе варить глинтвейн и потом пить его, завернувшись в плед перед экраном телевизора, разумеется, в обнимку.

Весной Дашу всегда тянуло из дома прочь. Ей нравилось ходить по залитым солнцем улицам, видеть первую робкую зелень листвы и мечтать о чем-то несбыточном и возвышенно прекрасном. Летом ей хотелось за город, где можно валяться в траве, глядя в синее-синее небо, плести венки из полевых цветов, бродить по лесу, собирая землянику, целоваться, собирая пахучий кроваво-красный сок с любимых губ. Весной и летом Даша старалась уехать из Москвы, улететь в иные края, где так много манящего и неизведанного, стать первооткрывателем других земель, собирателем чужих тайн и традиций, вдыхать жар чужого солнца, встающего с расплавленного асфальта.