Читать книгу "Лени Рифеншталь. Мемуары - Лени Рифеншталь"

Можно спорить с «ортодоксальной» Сонтаг, талантливым американским критиком и эссеисткой, о том, захватывало ли позднюю Рифеншталь в обрядах нуба, в каскадных шествиях океанических рыбок, в кормлении с рук акул прежде всего нечто ритуальное, как когда-то в шествиях нацистских орд. Думаю, и интуитивно-мистическое начало и идеал тихой мерцающей красоты подводного мира совсем необязательно должны восходить к фашистской эстетике, ибо они никак не связаны с теорией расизма. Красота и совершенство подводного царства — это, по Рифеншталь, вызов повседневности. Из своего вынужденного аутсайдерства Лени создала к концу XX века киноэстетику эскапизма, своего рода скафандр, позволяющий спастись от щупалец современного, все подчиняющего себе индустриального мира.

Конечно, если подойти к деяниям Рифеншталь периода африканских кинофотоэкспедиций психоаналитически, можно усмотреть в возложенной ею на себя роли благодетельницы и верного друга нуба замещение наказания за непростительные ошибки «третьерейховской» молодости. Этой Рифеншталь гораздо ближе этика Альберта Швейцера, чем Шпенглера или Розенберга. На вопрос режиссера Штраль Мюллера во время съемок фильма «Мечта об Африке» в 2003 году она, по существу перед самой смертью, ответила: «Я глубоко сожалею о своем сотрудничестве с Третьим рейхом… Понимаю, что „сожалеть“ не вполне достаточно, но я не могу себя растерзать или уничтожить…» Похоже, к концу своих дней Рифеншталь была готова к покаянию. И все-таки она так и не покаялась. Зададимся самым главным, ключевым вопросом, «отпирающим» загадку жизни этой женщины: почему?

Рифеншталь многого недоговаривает в мемуарах. Ко времени прихода к власти Гитлера она была уже достаточно известной персоной в мире выразительного танца и кино, и, как и сотни ее коллег по искусству, могла выбирать — принимать фашизм или бежать от него (в одном только Голливуде обосновалось свыше пятисот немецких киноэмигрантов!). Был и третий путь — уйти во внутреннюю эмиграцию. Но и им Лени пренебрегла.

Купаться в лучах славы в Третьем рейхе, верхушка которого ловко проводила политику кнута и пряника по отношению к деятелям искусства, было соблазнительно. Близость к власти всегда сулила материальную выгоду. Известно, что Гитлер имел даже личный фонд, из которого весьма щедро поощрялись особо отличившиеся по части прилежания — Карл Фрёлих, Эмиль Яннингс, Густав Учицки, Фейт Харлан, Хайнц Рюман, Иоханнес Хеестерс (любимый комик Гитлера и Геббельса), Вольфганг Либенайер и конечно же превозносимая выше всех Лени Рифеншталь. Поощрительные суммы колебались между 30 и 60-ю тысячами рейхсмарок, вручавшихся сугубо конфиденциально. «Пышные приемы в рейхсканцелярии были своего рода барометром того, кто каким личным расположением фюрера пользовался».[555] А Лени была любимицей (если не любовницей, как предполагает историк немецкого кино Феликс Мёллер[556]) Гитлера. И Гитлер, и Борман не раз помогали Рифеншталь-режиссеру как организационно, так и финансово. Да и сотрудничество с Геббельсом, осложненное из-за отринутых сексуальных притязаний главы Минпропа, все-таки оказалось куда более отлаженным, чем это описано в мемуарах (этот факт в Германии считается давно доказанным).

В Третьем рейхе для Лени были созданы просто идеальные условия для самореализации. Платила ли она взаимностью режиму? Да. Платить приходится за все. Вольно или невольно. Осознанно или нет. Через много лет, когда рейх рухнет, ей придется оправдываться и за «переполненную восторгами» приветственную телеграмму фюреру, текст которой она «забывает» привести в своей книге («С неописуемой радостью и волнением, преисполненные горячей благодарности мы переживаем, фюрер, величайшую победу — Вашу и всей Германии — ввод германских войск в Париж. Вы совершаете поступки, не подвластные воображению, не виданные в истории человечества . Слова бессильны выразить Вам переполняющие меня чувства. Ваша Лени Рифеншталь»). И за изъявление дружеских чувств ярому антисемиту группенфюреру СС Штрейхеру («Мой дорогой Штрейхер! Вновь, как и в прошлом году, приглашаю Вас на премьеру „Триумфа воли“, которая состоится 28 марта в берлинском Дворце УФА. Вы непременно должны быть, иначе я очень опечалюсь. Над фильмом тружусь и днем и ночью, верю, он получится замечательным . Высылаю Вам еще и свою книгу, о которой фюрер написал так чудесно. С дружескими чувствами Ваша Лени Рифеншталь»[557]). И за случай с ее соавтором по сценарию к «Голубому свету» Белой Балашем, которого Лени после прихода нацистов к власти вычеркнула из титров фильма и потребовала прекратить выплачивать гонорар «этому эмигранту».[558] Ее попытки объясниться после разразившейся катастрофы ни к чему не привели. Заверения «политика меня никогда не интересовала» или «я художник, и больше ничего» воспринимались ее судьями как беспомощный лепет. Но для самой Лени аполитичность и аморальность никогда не были синонимами. Она недоумевала: почему ей ставят в вину стремление запечатлеть на пленке историю, почему отказывают в праве быть свидетелем пережитого? Ну родилась она в такой стране, в такое время. Так что ж! Времена, как и страны, не выбирают. За что ей каяться? Она не состояла в нацистской партии, не брала в руки оружие, никого не карала. Покаяться, когда от тебя требуют покаяния, легко, даже выгодно: отстанут, простят. И будь она конформисткой — давным-давно сделала бы это. Но покаяние «по требованию», не продиктованное изнутри, — просто хитрость, обман, подлость. Похоже, она совершенно искренне считала себя ни в чем не виноватой. И разгадка феномена Лени, этой «спящей красавицы» совести, — в индивидуальной особенности ее психики, в особом «устройстве» ее личности.

По своему складу она не была очень уж глубоким человеком, человеком с философским складом ума. Ее гений проявлялся в другом. Она была необыкновенно двигательно одаренной (если пользоваться балетной терминологией) — отсюда ее беспримерная, сохранившаяся до глубокой старости страсть к спорту, танцу, вообще к движению. И еще — она по-особому видела мир. В каком-то смысле Рифеншталь думала глазами. Динамика, мощь, сила, пластическая выразительность, которую она чувствовала буквально кожей, всем своим существом, были для нее тождественны Истине. Правду она видела только там, где присутствовала красота. Пусть даже красота ложная, «дутая», «коричневая».

Тот, кто знаком с прозой современников Лени — Томаса Манна, Генриха Бёлля, Вольфганга Борхерта, Зигфрида Ленца, Альфреда Андреша, кто читал воспоминания актеров-эмигрантов Терезы Гизе, Фрица Кортнера, драматурга Карла Цукмайера, тот быстро уловит и ощутит огромную разницу в осмыслении пережитого у этих авторов и у Рифеншталь. Это люди двух совершенно разных нравственных формаций.