Читать книгу "Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин"

известно, по-польски означает «блядь». Там же было вырезано выражение «ети вашу мать», которое сначала употреблял рассерженный прапорщик Беликов, а затем солдат, которого по ошибке чуть не застрелили свои.

В том же издании ругательство казака Турилина «Бабьи побздюхи!» заменили на тоже яркое, но куда менее эмоционально окрашенное «юбошники вы!».

В журнале «Октябрь» при первой публикации резали не только нецензурную брань или песню про уху, но даже ответ Кошевого на вопрос: «Как дела?» – «Как легла, так и дала».

Не попала в эту публикацию и жалоба казачки Григорию на своего мужа: «Слезет с меня и всё одно, как и не было его, раздражнит толечко».

«Хрен собачий» редакторы «Октября» заменили на «хвост собачий».

Безвозвратно исчез из «Тихого Дона» выкрик безымянного казака: «Чего там хуйню пороть!»

В «Октябре» ещё было предложение «За спинами розовым бабьим задом пёрлось из-за холмья солнце» – в последующих изданиях и оно исчезло навсегда, но здесь тот случай, когда вырезал сам: а вот это, решил, чересчур.

* * *

Шолохов был бесстрашный писатель не только в политическом смысле – он брал все темы, за которые браться до сих пор было нельзя: от инцеста до импотенции, от групповых изнасилований до детской проституции.

Он не щадил читателя и не делал ему никаких скидок.

Недаром Бунин запишет в дневнике: «Читал I книгу “Тихого Дона” Шолохова. Талантлив, но нет словечка в простоте. И очень груб в реализме». «Кончил вчера вторую книгу “Тихого Дона”. Всё-таки он хам, плебей. И опять я испытал возврат ненависти к большевизму».

Большевизм тут, надо сказать, неслучаен: в конце концов, это Советская власть запустила тех, кого Бунин считал «хамами», в литературу.

«Хамом» Бунин называл и Есенина, в том числе и за словесную грубость. Но если у Есенина порой присутствовала бравада, шалая поэтическая игра, антимещанский вызов, то Шолоховым двигали в первую очередь не столько эстетические поиски, сколько чувство правды.

Его народ говорит как народ.

В первой книге «Поднятой целины» ругаются, сквернословят, скабрёзно шутят ещё больше, чем в «Тихом Доне».

«Не будут восставать, бляди», – говорит Титок на порубанных в бою хохлов.

«Трёх валухов и нетелю за тачанку не ты уговорил сбыть? Купец, в сраку носом», – кричит на собрании казак Дёмка.

«Выходит вроде: жену отдай дяде, а сам иди к бляди», – жалуется Островнов Половцеву на новые порядки.

«Сдал я свой план хлеба, Размётнов? – вопрошает казак Любишкин. – А кулак Фрол Рваный, заеби его душу?»

Любишкин – вообще матершинник и охальник, он едва рот откроет, сразу из него сыплется: «Да какая же это гигиена, в рот её махай!» «Я красный партизан, а ты меня лягушатиной, как какого-нибудь сраного генерала… кормить?!»

Казачки ругаются пуще казаков: «Чего вы там толкуете?.. В плуг надо три, а то и четыре пары добрых быков, а откель они у нас? Есть, да и то не у каждого, какая-то пара засратых, а то всё больше на быках, у каких сиськи».

Бабка Ульяна орёт: «Как! Меня на яйца сажать! Нету таких яиц, на какие бы я села!»

А уж до чего жёстко умеет завернуть Нагульнов! Причём на своих же товарищей – однопартийцев! Будто Шолохов, передавая ему эти слова, душу отводил: «Все вы тут – ядовитые гады! Засилье взяли! Гладко гутарить выучились! Ты чего, Хомутов, оскаляешься, как блядь? Над слезьми моими смеёшься? Ты!.. В двадцать первом году, когда Фомин с бандой мотал по округу, ты пришёл в окружком, помнишь? Помнишь, сучий хвост?.. Пришёл и отдал партбилет… Ты Фомина боялся!»

А как Шолохов описал муки Щукаря, страдающего животом! Никто такого до него в литературе не делал.

«Кто мимо Щукаревой полуразваленной хатенки ходил в те дни, видел: торчит, бывало, дедов малахай на огороде, среди подсолнечных будыльев, торчит, не шелохнётся; потом и сам дед Щукарь из подсолнухов вдруг окажется, заковыляет к хате, не глядя на проулок, на ходу поддерживая руками незастёгнутые штаны. Измученной походкой, еле волоча ноги, дойдёт до воротцев и вдруг, будто вспомнив что-то неотложное, повернётся, дробной рысью ударится опять в подсолнухи. И снова недвижно и важно торчит из будыльев дедов малахай. А мороз давит. А ветер пушит на огороде позёмкой, наметая вокруг деда стоячие острокрышие сугробы…»

До чего ж восхитителен этот «недвижимый и важный» малахай (головной убор) среди подсолнечных будыльев страдающего от перенапряжения человека! Как точна эта «дробная рысь», которой он не бежит, а именно вдруг «ударится… в подсолнухи».

У Шолохова что видно – то и видно: «– А вот этого ты не нюхал?.. – Марина на секунду высоко подняла подол, махнула им перед носом Любишкина, сверкнула матовой округлостью розоватых колен и сливочной желтизной своего мощного и плотного, как сбитень, тела».

У Шолохова чем пахнет – тем и пахнет: «В разгороженных станках мерно жуют лошади. Запахи пота, конского кала и мочи смешаны с лёгким, парящим духом степного полынистого сена».

«Верх», «низ» – всё это у Шолохова присутствует в небывалом замесе.

Лопахин, главный, наряду с Мелеховым, шолоховский любимец, матерится в романе «Они сражались за Родину» так много, что Стрельцов не выдерживает: «Господи боже мой, до чего же ты, Петя, сквернословить горазд! Да ты бы как-нибудь пореже ругался и не так уж заковыристо. Ругаешься-то не по-людски, будто по лестнице вверх идёшь, – ждёшь и не дождёшься, когда ты на последнюю ступеньку ступишь…»

Народ обрёл в шолоховской прозе свой голос.

И нежности голос, и ярости, и мудрости.

И такой вот голос – тоже. Шолохов словно бы хотел сохранить навсегда память о том, на какое хлёсткое слово был способен русский человек в самую трудную годину.

Сам он, заметим, в кругу товарищей мог позволить себе острое и к месту словцо.

Было раз после большой рыбалки на Хопре, уже в поздние годы. Грузили лодку – деревянную плоскодонку, для чего её нужно было поднять на невысокий, но крутой берег. Все встали вдоль бортов и, перехватывая, рывками начали её вытаскивать вверх. Шолохов решил помочь и подошёл сзади, потому что у носа лодки уже места не было. И вот, перехватываясь на очередном рывке, шолоховский водитель локтем Михаилу Александровичу в лоб и заехал, да так удачно, что тот с ног упал и ещё вниз по берегу скатился. Разом воцарилась неловкая тишина. Рыбаки и не знали, что сказать и как на него глядеть. Скажи он в этот момент «Да ничего страшного», – виновник и вовсе сквозь землю провалился бы. Шолохов вылез из-под яра и, потирая лоб, задумчиво сообщил: «Да я и видел, что на хуй тут не нужон!»

(Дружный хохот – и шолоховский