Читать книгу "Государевы конюхи - Далия Трускиновская"

— На жену мою покойную уж больно смахивает, — пригорюнившись, да помрачнев, да со вздохом отвечал Богдан.

Тут Данила и кивать перестал. Надо же — вдовца изобразить не постыдился! А бабки как раз и растаяли, всю Марфушкину подноготную связно изложили, да так разговорились — хоть удирай от них без оглядки.

Тут и явилось, что семья-то не Бог весть какая — сам подолгу пропадает по своим купеческим делам, как в дороге Божьи заповеди соблюдает — неведомо, а года три назад привез парнишечку, велел растить. Парнишечка черноват, узкоглаз, раскос, однако всей повадкой — в Клюкина, так что, сдается, прижил его купец в своих странствиях. А сама, пока муж в отъезде, сестер и давних подружек привечает, что ни день — застолье, богомольцев-странников ночевать пускала, да недавно беда стряслась — что-то они унесли, то ли деньги, то ли оклады с образов, тут среди бабок не было согласия. И сам, разозлившись, сказал, что чужой ноги отныне на дворе не будет!

Данила насторожился. А Богдаш, как ни в чем не бывало, продолжал беседу — рассказал, что и у них в дому была такая же беда, пустили странника переночевать, а тот возьми и стяни нож с рукояткой рыбьего зуба, потом только хватились. И диво, что странник сразу не показался сомнительным — вид у него нерусский, нос — не нос, а носина, с соборное гасило.

— Ахти мне, и у Клюкиных он побывал! — воскликнула самая юная из бабок, хотя и ей было под семьдесят.

Богдаш, не будь глуп, тут же перечислил приметы Бахтияра. Все совпало — и хромота, и сросшиеся брови, и зеленая однорядка. Кто-то видал, стоя в калитке, как клюкинские псы драли странника, и Данила услышал о себе много любезного — налетел-де боярский сын, личико — кровь с молоком, с плеточкой, прогнал псов, покусанного с земли поднял и увел.

— Ну, матушки, спаси вас Господь, много поведали, — сказал наконец Богдаш. — Пойдем мы, все хорошенько обдумаем. Вот, помолитесь за рабов Божьих Богдана и Данилу.

Он дал старшей бабке алтын на свечки, а она его поправила: нет такого святого Богдана, а есть Федот, он всем Богданам покровитель.

— По-гречески так оно и выходит, — согласился Богдаш.

— Федот, сиречь Тео-дот, Богом данный, — добавил Данила.

С тем они и убрались от храма.

— Стало быть, Клюкин Михайла, лет ему пятьдесят, ездит за товаром далеко, статочно, и в Сибирь, привозит пушной товар. Теперь ясно, у кого мы можем про него узнать, — сказал Богдаш, когда они отошли подальше от клюкинского двора.

— Это — первое. Второе — его гости. После того как Бахтияра псами травили, он всем объявил, что более чужих на порог не пустит. Сдается, он для того это затеял, чтобы никто тех молодцов случайно у него не повстречал, что ночью приходили. И, выходит, они еще не раз приходить будут, — задумчиво произнес Данила.

— Выходит еще и то, что молодцы — из тех портных, что шьют под мостом вязовой дубиной. Кем бы они еще могли быть? Коли он их от добрых людей прячет?

— А ты вспомни про тот кошель воровских денег, что у Бахтияра нашли. Сдается, все это дельце только на воровских деньгах и замешано. Потому Бахтияр покойный и Башмакова поминал. Кому ж еще про это доносить? И молодцы, может статься, без всякой вязовой дубины трудятся…

— Стало быть, этой ночью опять следить будем? — обдумав эти слова, спросил Богдан.

— Будем, Богдаш.

— И добычу со скоморохами делить?

Данила покосился на товарища. Богдашка, хитрый черт, помянул скоморохов, но думал наверняка при этом о Настасье.

И что же отвечать?

А ничего не надобно отвечать. Просто идти рядом, всем видом показывая, что на скоморохов — наплевать. Не то опять привяжется: кума да кума…

Богдан дураком не был — понял наконец, что Данила о Настасье рассуждать более не будет. И заговорил об ином — о джеридах. Семейка, будучи спешно послан в Казань, не успел сдержать слова — не поучил Данилу, как их кидать. А Богдаш решил восполнить это упущение. Придя на конюшни, они забрались на самые задворки, туда, где стоял домишко Семейки и Тимофея. По дороге подобрали клочки бумаги. Богдаш догадался — соорудил из старой ряднины подушку, туго набитую сеном, прикрепил к стенке, приколол бумажку — чтобы кидать в нее джерид без опасения, что повредится его узкое жало. И Данила оказал себя способным учеником. Богдашка по природной своей язвительности тут же усложнил задачу — привязал джериды на тонкие шнурки, как оно и должно быть. Учителем он был въедливым, толковым, да только нетерпеливым. Но Данила не возражал — за мастерство следовало платить.

К ночи собрались и поехали следить за клюкинским двором. Но слежка вышла неудачная — у Клюкиных легли рано, никаких тайных гостей не принимали, скоморохи, или кто там так ловко свистал в темноте весну, тоже не появились.

— Ну и любить их в хвост и в гриву, — заметил недовольный Богдан. — Видать, рановато мы вчера убрались — что-то тут еще было, раз те скоморохи более не пришли.

— А тут одно и могло быть. Те двое молодцов, что пришли ночью, до сих пор у Клюкина сидят, а скоморохам то ведомо, — сразу ответил Данила, довольно много размышлявший о загадках клюкинского двора.

Пока получалось так. Покойный Бахтияр по одному ему ведомой причине следил за изготовителями воровских денег. Очевидно, он, придумав складное вранье, забрался на клюкинский двор, где то ли ждали загадочных гостей, то ли они уже там обретались. Бахтияра разоблачили и погнали прочь, после чего хозяева с перепугу придумали покражу и перестали пускать к себе всех, кто просился на ночлег, — а к зажиточному купцу всегда какая-нибудь нищая братия на ужин набивается. До того боялись, что согласились выставиться в дурном свете перед соседями…

— А не сходил бы ты к крестничку? — вдруг предложил Богдашка. — Девки-то со скоморохами дружат, они скажут тебе, не приходила ли ватага.

— Побойся Бога, Богдаш. Нешто на белом свете всего одна скоморошья ватага? Сам же знаешь, зимой, к Масленице, их сколько приходит. Да и черта ли скоморохам в воровских деньгах? Они ведь, сам знаешь, пугливы, их и так отовсюду гоняют…

— Особливо кумушка твоя пуглива!

Данила уже знал все оттенки Богданова голоса. Сейчас товарищ откровенно задирал его, напрашивался на спор. И это было неприятно.

Мало того что Данила вообще не хотел о чем бы то ни было спорить с ехидным Богдашкой — так он еще каким-то внутренним ухом заранее слышал все те гадости, которые товарищ собрался высказать о бабах вообще и о Настасье в частности. Слушать это он не желал. Потому промолчал, сильно огорчив этим желавшего сцепиться Желвака.

Так и доехали до Боровицких ворот, окликнули сторожевых стрельцов на стене — свои, мол! — стукнули в калитку, сторож впустил, и они, расседлав и обиходив коней, пошли спать в Семейкин с Тимофеем домишко.

Данила заснул не сразу — душа тревожилась, беспокойно металась по некому миру, где рядом были вещи несовместимые — умиравший в бесчестии отец и Настасья в санках, уносящихся по широкой белой улице. Душа боялась встречи — и, очевидно, сравнивала два страха, тот и этот, тот — возле остывшего отцовского тела, когда на Данилу в конце концов снизошло спасительное отупение, и этот, от которого все внутри дрожало и чувствовалось сердце. Кроме того, был огромный, мощный, сияющий Богдаш — такой, каким он показался Даниле полтора года назад, когда трое конюхов сговорились взять под свое покровительство «шляхтича», раскрывшего убийство Родькиной тещи. Богдаш и так-то был великолепен, ходил, задрав нос, а в мире, по которому бродила, не умея успокоиться, Данилина душа, он был вроде архангела с иконы, в благородных доспехах, в багряном плаще, только нимба недоставало, да заместо него золотились кудрявые волосы и короткая бородка.