Читать книгу "Возвращение домой - Розамунда Пилчер"

– Пирожок с мясом, – обрадовался Гас. Он надкусил свой пирог и, чуть-чуть пожевав, взглянул на Джудит с гримасой недоумения: – Это не похоже на пирожок с мясом!

– На что же это похоже?

– На мышь с грязью, запеченную в бумажном полотенце.

– А ты ожидал таких пирогов, как у миссис Неттлбед? Боюсь, после шести лет войны это невозможно. Для этого требуется отборная говяжья вырезка, а большинство людей уже забыли даже, как она выглядит.

Они поехали дальше. Лондонские облака рассеялись, наступил ясный и холодный вечер. Зимнее солнце, оранжевое, как апельсин, опустилось на холмы Дартмура. Эксетер, Окехамптон, Лонсестон… Стемнело, и Джудит включила фары. По обе стороны узкой дороги расстилались лишь пустынные вересковые поля.

Наконец Корнуолл.

Гас замолчал. Долгое время он не произносил ни слова, а потом спросил:

– Джудит, ты в детстве любила фантазировать?

– В каком смысле?

– Ну, обычные грезы подростка. О том, как ты скачешь по пустыне в одном седле с красавцем-шейхом или спасаешь утопающего, а он вдруг оказывается твоим любимым киноактером.

– Нет, таких именно фантазий у меня не было. Но я любила представлять, что Корнуолльская Ривьера – это Восточный экспресс[97] и я должна доставить в Стамбул секретные документы, а за мной охотятся всякие коварные шпионы. Захватывающие приключения в духе Агаты Кристи. А о чем грезил ты?

– Мои грезы были куда менее авантюрными. Я вообще не очень увлекался приключениями. Но я отдавался своим фантазиям со всей страстью. Их было три, каждая сама по себе. Прежде всего я мечтал о том, что приеду в Корнуолл, где никогда не был, и стану художником. Я воображал, что живу в беленом рыбацком домике с порогом из булыжника – волосы до плеч, шляпа а-ля Огастес Джон[98], сандалии на веревочной подошве и синие парусиновые брюки, какие носят французские рабочие; курю я крепкие сигареты из черного табака «Житан», и у меня своя мастерская. Иногда я наведываюсь в какой-нибудь уютный паб, где люди не дают мне проходу и наперебой угощают выпивкой.

– Довольно невинные мечты. Но почему именно Корнуолл, ты же здесь никогда не бывал.

– Я знал Корнуолл по произведениям искусства – по картинам. Читал в журнале «Студия» о ньюлинской и порткеррисской школах живописи. Художники с необыкновенным ощущением света, по-особому передававшие цвет моря и скал.

– В живописи ты добился бы успеха, я в этом не сомневаюсь.

– Возможно. Но это было всего лишь маленькое хобби. Так говорил мой отец. И я поступил в Кембридж, выбрал техническую специальность. Диаметрально противоположное направление. – Он замолчал, погрузившись в задумчивость. – Наверно, мы были последним поколением молодых людей, которые делали то, что им говорят старшие.

– А две другие твои мечты?

– Вторая тоже была связана с живописью, с картиной Лоры Найт, репродукцию которой я вырвал из журнала, вставил в рамку и с тех пор никогда с ней не расставался – ни в школе, ни дома, ни в университете. Девушка на берегу, в старом свитере и теннисных туфлях, смуглая, как цыганка, с падающей на плечо косой медных волос. Прелестная девушка.

– У тебя осталась эта репродукция?

– Нет, она погибла в Сингапуре вместе со всем остальным.

– А твоя третья мечта?

– Это было нечто менее конкретное. Трудно объяснить. Мне грезилось какое-то место, какой-то дом, который я найду и который смогу назвать своим. Дом, где мне было бы легко и я чувствовал бы себя свободно. Где меня приняли бы, не глядя на воспитание, материальное положение и репутацию. Где я мог бы просто оставаться самим собой.

– Никогда не думала, что у тебя была такая проблема.

– Была, пока я не познакомился с Эдвардом Кэри-Льюисом. После встречи с ним все изменилось. Даже мое имя. Прежде я был Энгус, а теперь – Гас. Мы вдвоем поехали на отдых во Францию. Потом Эдвард пригласил меня в Нанчерроу. Я никогда не бывал в Корнуолле, но сел в машину и поехал. Проделал в одиночестве весь путь из одного конца страны в другой. И когда пересек границу Корнуолла, меня охватило необыкновенное чувство, будто я возвращаюсь домой. Казалось, что я уже видел это раньше. А в Нанчерроу все сошлось воедино, словно партии разных инструментов в великолепной симфонии. Словно так и было задумано, точно это была судьба. В Нанчерроу я нашел Лавди; а когда Эдвард представил меня своему отцу, то полковник сказал: «Гас, дружище, как мы рады тебя видеть! Как хорошо, что ты к нам приехал». Или что-то в этом роде. И в этот момент мои грезы на какой-то миг стали явью.

Джудит вздохнула.

– Не знаю, Гас, в чем тут дело – в самом ли доме или в людях, которые в нем живут, – только ты не единственный, кого так очаровало Нанчерроу. Но не все еще потеряно. Эдварда больше нет, это так. И Лавди, полагаю, тоже для тебя больше не существует. Но на этом жизнь не кончается. Что мешает тебе стать художником? Поселиться здесь, завести мастерскую, совершенствоваться в деле, которое ты любишь, быть может, даже зарабатывать им на жизнь. Ничто не может тебе помешать.

– Да, ничто. Кроме неуверенности в себе, апатии и боязни провала.

– Это все преходящее. Ты был болен. Все это пройдет. Ты почувствуешь себя лучше. Сильнее. Все переменится.

– Может быть. Поглядим. – Он заерзал на сиденье, распрямляя затекшие конечности. – Бедняжка, ты, наверно, устала.

– Уже недалеко.

Он опустил оконное стекло, и их захлестнул порыв холодного ветра. Повернувшись к окну, Гас набрал полную грудь свежего воздуха и сказал:

– Слушай, мне кажется, пахнет морем.

– Да.

Он поднял стекло.

– Джудит.

– Что?

– Спасибо.

С кружкой крепкого дымящегося чая в руке Джудит постучала в дверь спальни Бидди.

– Гас!

Она открыла дверь, и ее окатило волной ледяного воздуха. Окна были открыты настежь, сквозняк взметнул занавески, и дверь чуть не вырвалась из ее руки. Она торопливо закрыла ее за собой, и занавески успокоились.

– Ты, наверно, продрог до костей!

– Нет.

Он полулежал в постели на высоко поднятых подушках, сцепив руки за головой. На нем была голубая пижама, на подбородке темнела выросшая за сутки щетина.

– Я принесла тебе чаю.

Она поставила кружку на столик у кровати.

– Ты чудо. Который час?

– Половина одиннадцатого. Ты не будешь возражать, если я закрою окно? Сквозняк гуляет по всему дому, а мы стараемся беречь тепло.