Читать книгу "Кошачий король Гаваны - Том Кроссхилл"

– Парнях? – переспросил я. – Постойте, она писала рассказы? – Я был очень удивлен. Мама преподавала литературу, но никогда не говорила, что писала сама.

– О да! Захватывающие вещи с названиями вроде «В горах Сьерра-Маэстра» или «Дочь революции». Как дети сражаются с империалистами, устраивают ловушки или подрываются на гранатах, чтобы избежать плена.

Мама любила революцию? Ведь это все равно что Раш Лимбо принялся бы хвалить политику Обамы.

– Твой дед был артиллерийским полковником. И Мария его обожала. Всегда, вплоть до тысяча девятьсот восьмидесятого года.

Мое сердце забилось быстрее. Именно в том году мама эмигрировала в Штаты.

– А что произошло?

Нам принесли наш шоколад, насыщенный, темный и не такой сладкий, как я привык. Рафаэла причмокнула от удовольствия. На миг я увидел девочку, которой она некогда была.

– Одни думали, что дело в политике, – продолжила Рафаэла рассказ. – Другие – что всеми виной подростковый бунт. На самом деле твоя мама влюбилась. Для всех нас это стало сюрпризом. Вокруг Марии всегда увивались парни, но она больше думала о своих историях, чем о всяких Хосе, Оскарах и Паулито, до…

– До?..

– До Рикардо Эухенио Эчеверриа Лопеса.

– А каким он был?

– Внешне ничего особенного. Пухловатый, краснолицый. Но он писал стихи. Не всякую чушь о птичках и цветочках. Он писал в стиле Хосе Марти и Саломе Урены – про любовь к родине и горячей крови, пролившейся на холодный песок.

Я опешил. Эта милая пожилая леди только что, сама того не ведая, невольно использовала гомофобное выражение.

– Что-то не так, милый?

– Э… так мама влюбилась в поэта-революционера?

– Да. Только он поддерживал не Фиделя.

– О!

– Его отец сидел в тюрьме. Плот дяди пропал где-то между Гаваной и Майами. Его уже заклеймили гусано, контрреволюционером. А он бродил повсюду и читал стихи, как ни в чем не бывало. Однажды ночью Мария встретила его на Малеконе. Следующие полгода они друг друга ненавидели. Иногда твоя мама заглядывала ко мне и возмущалась тем, что он говорил о Фиделе и армии революции. Но время шло, и Мария приходила ко мне все реже и реже. А потом я застала их на пляже целующимися. – Рафаэла улыбнулась. – Этого следовало ожидать. Мария вела уединенную жизнь и была не готова увидеть ту Кубу, которую показал ей Рикардо. Ну и да, она была девушкой, а он – парнем. А когда парня и девушку связывают сильные чувства, такая ли уж разница, любовь это или ненависть?

Думаю, мама понимала Кубу лучше, чем считала Рафаэла. Я прямо видел, как она в моем возрасте узнает, что ее родной отец работает на правительство тиранов.

– Как поступил дед? – спросил я.

– Мария была не дурой и держала свои мысли при себе. Они с Рикардо провели вместе целый счастливый год. Он дарил ей вдохновение. Она обуздывала его невоздержанность, подавляла взрывы, хранила от бед. А потом пришла весна восьмидесятого года.

– Мариэль!

Рафаэла кивнула:

– Как сейчас помню: первого апреля те чокнутые прорвались на автобусе в перуанское посольство и попросили убежища. Фидель заявил, что не станет удерживать никого, кто захочет к ним присоединиться. Уже через пару дней в саду посольства собрались тысячи людей. Видимо, Рикардо убедил Марию бежать. Она мне не говорила, но думаю, дело было именно так. Однажды ночью они договорились встретиться в парке в Мирамаре и вместе пойти в посольство.

– Но ничего у них не вышло, – догадался я.

– Когда твоя мать пришла в парк, Рикардо там не было. Она прождала час. Рикардо не пришел. Зато пришел твой дед. Сказал, что Рикардо ее предал, вступил в армию и уже покинул Гавану.

Я похолодел:

– И она поверила?

– Конечно же нет. Она думала, что отец избил Рикардо и силой вынудил того сказать правду. Однако Лео принес ей письмо, написанное рукой Рикардо. И да… тому дали выбор. Пойти в тюрьму за свои стихи или вступить в армию.

Пусть прошли десятки лет, меня все равно как под дых ударили.

– Той ночью Мария вернулась домой с Лео, – продолжила Рафаэла. – Она больше не пыталась сбежать. Оставила мысли об эмиграции. Мы все в это верили. Когда на следующий день я пришла к ней, она сидела за столом и смотрела в окно. Рикардо же она называла предателем.

– Потому что он ее оставил?

Рафаэла пожала плечами:

– Думаю, потому, что он присоединился к армии и отрекся от своих стихов. Откуда мне знать? Откуда кому-либо из нас хоть что-нибудь знать? Мы все считали, что Мария передумала бежать.

– Но она все же сбежала.

– Да. Несколько дней спустя сказала Лео, что хочет прогуляться. Он ее отпустил. Думал, что она образумилась, да и посольство уже закрылось. Но в тот день Фидель открыл гавань Мариэль и велел всем кубинцам убираться, если они того хотят. Мы так и не узнали, как Мария пробралась на борт, но она отплыла на одном из первых кораблей. – Рафаэла помолчала. – Она никогда не звонила. Никогда не писала. Вообще не давала о себе знать за все эти годы. Хуаните пришлось нелегко, а Лео поступок дочери просто сломил. Вскоре он ушел в отставку.

Я вцепился в чашку с остывшим шоколадом. Мама не просто встала и уехала с Кубы. Она сбежала из-под носа деспота-отца. Пережила любовь, предательство… Прямо как в сериале.

Ей было восемнадцать. Всего на два года больше, чем мне сейчас.

Всю мою жизнь она отказывалась говорить о своем прошлом. Только теперь до меня дошло, что на самом деле означал этот разрыв с родной землей. Насколько же глубока оказалась мамина обида.

– Но это же не все, – сказал я. – Почему Рикардо так легко от нее отказался? Почему она от него отреклась?

– У каждой истории есть подробности, – вздохнула Рафаэла. – Но я их не знаю. Лео умер. Рикардо исчез из нашей жизни, с тех пор я никогда о нем не слышала. Да и не выясняла. Я ненавидела его из-за Марии, так как думала, она ненавидит его. – Рафаэла задумчиво посмотрела на меня. – Но теперь мне интересно.

– Что?

– Мальчик по имени Рикардо приезжает из Нью-Йорка и говорит, что он сын Марии Гутьеррес Пены. – Рафаэла чуть пожала плечами.

Я уставился на нее.

Рикардо.

Как Рикардо Эухенио Эчеверриа Лопес.

Да нет, глупость какая-то. Меня зовут Ричард. Именно так написано у меня в паспорте. Ричард, не Рикардо.

Я отчаянно попытался вспомнить, кто выбирал мне имя. Разве папа ничего не рассказывал? Может, по справочнику детских имен подобрали? Может, бабушка из Лейпцига предложила?

– Но… почему? – спросил я.

Мама не стала бы называть меня в честь человека, который ее предал, которого она ненавидела.