Читать книгу "На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова"

Заграничная жизнь Раисы Осиповны, в основном во Франции, состояла из бурных споров, собраний, выступлений, выработки каких-то программ и платформ. Ей поручали перевозить через границу прокламации, литературу и даже оружие. Шестизарядные револьверы мирно покоились под батистовыми блузками на дне ее изящного женского чемоданчика. Все сходило благополучно — хорошенькая и острая на язычок «курсисточка» умела обворожить таможенных чиновников и отвлечь их внимание.

Не обходилось и без курьезов. Однажды на условленной станции Раису Осиповну не встретили. Она слонялась по маленькому городку, не решаясь появиться в единственной гостинице. Чемодан с револьверами оттягивал руку. В конце концов Раиса Осиповна решила выбросить револьверы где-нибудь подальше в городском саду и уже без риска вернуться назад с облегченным чемоданчиком. Но тут она обнаружила, что потеряла от него ключ!

Пришлось расстаться со всем чемоданчиком, как ни жаль ей было своих блузок — жили они с мужем не слишком богато. Везти же чемоданчик со всем его конспиративным грузом еще раз через границу она не рискнула. Все это Раиса Осиповна рассказывала живо и легко, с мягким юмором. Конечно, жилось им непросто: и голодали, и холодали, но… какое это было прекрасное время! Как легко дышалось, как верилось в будущее! Какие замечательные люди были кругом!

Еще трудней стало, когда родился Дэ-дэ. Но что это был за ребенок! В два года он уже свободно лепетал по-французски. На самом деле ему дали имя Андрей, но он сам себя в детстве прозвал Дэ-дэ, и с тех пор все так его и называли. Когда Раиса Осиповна говорила о своем сыне, лицо ее светилось, морщины разглаживались, и она молодела на глазах.

Когда грянула русская революция, они с мужем жили в Брюсселе. Их нетерпению не было границ: скорее на родину, где наконец-то совершилась народная революция, которой отданы вся жизнь, все помыслы! Как только пришла весть о победе революции и был заключен мир с Германией, Раиса Осиповна с первым отходящим из Брюсселя в Петроград пароходом собралась в Россию. Пароход был грузовой и никаких пассажиров не брал. Когда капитан узнал, что речь идет о женщине, да еще с ребенком, он был категоричен:

— Да вы что? У нас первый рейс в еще начиненном минами море, в наэлектризованной войной обстановке!

Но надо знать Раису Осиповну, чтобы понять, что она от задуманного не отступила и, пустив в ход все свои женские чары, все же уломала капитана взять ее одну, без Дэ-дэ. Когда пароход оказался далеко в море, в вещевой корзинке обнаружился мирно спавший малыш. Возмущению капитана не было границ. Но не пускаться же из-за этого в обратный путь!?

Так Раиса Осиповна и Дэ-дэ вернулись в теперь уже советскую Россию. Дальше все пошло уже не так весело. Не успели оглянуться, как мужа Раисы Осиповны выслали за границу (пока только «выслали» — учтите гуманность этого акта!), но одного, без семьи. Началось хождение по мукам, обивание порогов — ей заграничной визы не давали.

Вскоре муж Раисы Осиповны серьезно заболел и через месяц умер. Уезжать ей стало не к кому, пришлось остаться в России. Остальная ее жизнь с Дэ-дэ, в общей сложности девять лет, приходится на ссылки. Каждый раз — по три года, с небольшими перерывами между арестами. Первую ссылку она отбывала где-то недалеко от Москвы, а вторую и третью — в Свердловске. Там Дэ-дэ и школу окончил.

На свою жизнь Раиса Осиповна не жаловалась. Город большой, культурный. Хотя и «ссыльная», она работала в библиотеке и давала уроки, поскольку знала языки. По окончании трех последних лет Раиса Осиповна перебралась к сыну в Москву, куда он уехал, окончив школу в Свердловске. Совсем недавно ей сделали операцию по удалению катаракты. Читает она, правда, еще с трудом и понемножку. А тут — опять арест! Ее ждала очередная, четвертая ссылка. Ну да ей не привыкать, и Раиса Осиповна храбрилась, стараясь и в нас поддерживать бодрость духа и надежду на лучшее.

После суда я встретилась с Раисой Осиповной еще раз на Бутырской пересылке — в одной из общих камер, куда набивали по 50 и больше осужденных перед отправкой партиями на разные этапы. Оттуда я и проводила ее на Енисейский этап. Когда через десять с лишним лет я сама оказалась в Енисейске, то тщетно искала там следы пребывания Раисы Осиповны. Туда она, очевидно, не доехала. Енисейский этап с переполненными донельзя пересылками 1936 года был ей, наверное, уже не по силам. Напрасно Дэ-дэ хлопотал о том, чтобы мать отправили «спецконвоем», то есть пассажирским поездом с конвоирами, и сама Пешкова, которая знала Раису Осиповну, твердо обещала ему, что спецконвой будет.

Третья наша сожительница, Ирина, была тихой и молчаливой молодой женщиной. В чем ее обвиняли, она и сама хорошенько не знала. Называли ей каких-то свидетелей ее антисоветских высказываний. Эти люди носили удивительные фамилии: Капустин, Кочанкин, Кочерыжкин.

Никого из них она, конечно, не знала и понимала, что все это — издевка, но протоколы покорно, без споров, подписывала, надеясь только на то, что ее отправят в ссылку, а не в лагерь, и отдадут ей единственного малыша, которого она только что отняла от груди. После ареста матери ребенок остался у чужих людей. Мужа у нее не было, а родители жили где-то далеко. Где теперь ее мальчик? Что с ним?

Теперь нам были разрешены передачи, и мы все, кроме бедной Ирины, получили их в один день. К моей передаче не было приложено ни письма, ни записки, но был список передаваемых вещей, написанный маминым почерком. Значит, она жива, значит, на свободе!

Мы стали получать передачи каждую неделю. Были тут и вещи, и съестное — яблоки, апельсины, чеснок. Его я никогда не ела, но, видно, мама уже узнала из разговоров в бутырских очередях, что чеснок необходим — иначе цинга! Кроме чеснока я получала конфеты в коробках, печенье в упаковках и даже консервы. Надо сказать, что в Бутырках кормили обильнее, чем на Лубянке. Мы вполне могли обойтись без продовольственных передач, но как дать знать об этом нашим родным? И нас мучило, что они тратятся понапрасну.

Вероятно, мы жили гораздо беззаботнее, чем несчастные наши родные, выстаивающие длинные очереди в приемных Бутырок — сперва у одного окошка, чтобы сдать передачу, затем у другого, чтобы узнать «новости» и услышать обычный ответ: «Решения по делу еще не имеется». Можно представить себе их тревогу, их страхи за нас, их отчаяние…

Четыре наших корпусных дежурили по суткам, через каждые три дня. Один — украинец, приславший мне томик Брюсова. Второй — абсолютно безликий, незаметный человек, которого мы так и прозвали — Безликий: он молча входил в камеру, окидывал нас равнодушным, ничего не выражающим взглядом и тут же выходил, захлопывая за собой дверь.

Третий был красавцем. Стройный и статный, с профилем Аполлона Бельведерского, с льняными кудрями, лихо выбивающимися из-под форменной фуражки. Ему была присуща какая-то лихость в движениях. Корпусной стремительно входил в камеру и, так как дверь открывалась вовнутрь, прикрывая собою парашу, неизменно заглядывал за дверь, словно желал убедиться, что параша цела и стоит на своем месте. Затем поворачивался, прищелкивал каблуками и военным шагом стремительно выходил вон.