Читать книгу "Столыпин - Святослав Рыбас"

– На хуторах, говорят, лучше живут, – сказал Мельников. – Земля близко, обрабатывать ее много легче.

И только он это сказал, как неуловимый огонь промелькнул в глазах Восьмакова. На лице его выступила краска, в голосе задрожали едкие, злые ноты».

Разговор крестьян продолжается, речь заходит о том, что свою землю лучше удобришь, больше от нее получишь, что за границей тоже так делают.

«Все лицо Восьмакова стало вдруг чугунное, в глазах появилась дикая враждебность, даже изменился, как будто бы пересел голос.

– Какие в загранице люди? Там не люди, а нехристи. Они религию отвергают… Нешто можно нам глядеть на заграницу?

В тоне Восьмакова чувствовалась вражда; она дрожала в каждом слове его. Это задело Мельникова, и вдруг его стало разбирать раздражение.

– Отчего же не поглядеть, где есть хорошие примеры? На худые дела нечего обращать внимания, а хорошему учиться везде можно.

– Урожай от Бога, а вы хотите, чтобы все от самих себя. Нет, на это вас еще кишка жидка…

Мельникову непонятно было такое отношение Восьмакова к самому себе и вообще непонятна душа таких людей, как Восьмаков и его дядя. И он опять почувствовал свое бессилие найти хотя бы какой-нибудь подход к их сердцу, и ему стало нехорошо».

Противостояние двух крестьянских мировоззрений налицо. Но еще далеко до открытой борьбы. Они пока что философствуют, обсуждают, что справедливо, а что – нет.

«– Чем же мы себя мучаем?

– А вот тем, что такую траву косим да такой хлеб едим. У господ вон хлеб-то родится, хоть борону приставляй, а у нас колос от колосу – не слыхать человечьего голосу.

– Что ж поделаешь, когда лучше не родит.

– Можно добиться, что будет родить.

– Чего ж ты не добиваешься?

– А то, что я не один. У меня соседи. У соседей плохо, и у меня не выйдет хорошо. А вы вот выделите мой пай к одному месту, тогда я вам покажу.

Последними словами Машистый сразу раскрыл, чего боялся мир, когда послышался его голос; вся толпа вокруг заколыхалась сгрудилась плотней и вдруг у всех развязались языки…»

Община не отпускает нескольких предприимчивых хозяев, и тогда они обращаются в землеустроительную экспедицию, чтобы мирской приговор отвергнуть чисто гражданским актом. Разве это не революция в крестьянском сознании?

«И землеустроитель, отведя глаза в сторону и только изредка взглядывая на Мельникова, с легкими запинками, как будто бы он повторял наизусть не совсем хорошо заученную историю, стал говорить о тех выгодах, которые может получить каждый хозяин, перейдя на отруб или хутор. Тут было и повышение урожая, и было очень внушительно. Мельников с интересом слушал его беседу, но он никак не мог понять, как это такой видный господин может так глубоко входить во все подробности крестьянского хозяйства. Неужели это искренно?..

Землеустроитель, пожимая ему на прощанье руку, еще раз обещал, что сделает все возможное, чтобы скорей и лучше устроить выдел…»

Еще одно крестьянское рассуждение: «А в миру какая крепость? Все, как арестанты, скованы, хлеб добывают, а сыты не бывают, друг дружку грызут, а никогда не наедятся, за стакан вина под стол лезть готовы…»

Мир взбудоражен, сопротивляется, вот-вот что-то случится. Наконец на покосе вспыхивает драка, и сторонников нового едва ли не отправляют на тот свет. Один избит, другой изрезан ножом. В больнице доктор как бы между прочим замечает: «Пошли у нас ножи прививаться. За это лето шесть случаев такой расправы… А бывало, в два года раз. Точно Кавказ. Заботятся о просвещении народа, а он дичает, совсем Азия делается».

Кончается повесть трагически. Хотя раненый и остается жить, хотя темные односельцы раскаялись, а виновные наказаны, но прежнего мира больше нет.

Пожалуй, это единственная повесть о Столыпинской реформе, которой русская литература, прощаясь с уходящим миром, отметила «тихую революцию». Она написана в 1917 году. Что было потом, тема других трагедий.

Однако остались и иные свидетельства, со стороны помещиков; их тоже немного.

Например, воспоминания участника Гражданской войны со стороны белых Н. В. Волкова-Муромцева «Юность. От Вязьмы до Феодосии» (Париж, 1973 год) рисуют картину идиллических взаимоотношений с крестьянами.

«Я не знаю, наверное, причин, начеку у нас в машинном сарае стояли без употребления два паровика-трактора. Там же стояли три сноповязалки, которые на моих глазах тоже не употребляли Мне казалось дикостью не использовать современные машины… Он (управляющий. – Авт.) говорил, что мой отец прекратил пользоваться паровиками, потому что это отнимало заработок у наших крестьян. Во время пахоты многие местные крестьяне приходили приработать лишние деньги Они пахали однолинейными плугами с двумя лошадьми Лошадей на рабочей конюшне было приблизительное 40, так что 16 или 18 плугов могли работать одновременно. Вывоз навоза оставлялся исключительно крестьянам с их собственными «навозниками» и лошадьми, это давало выгодный заработок на неделю или две. Наша пахота, сенокос, уборка урожая, дерганье льна – никогда почти не совпадало с крестьянскими, потому что они всегда сеяли на неделю или две позднее, так что это выходило очень удобно и для них, и для нас. Эти две недели оставляли крестьян свободными. Отец купил сноповязалки, не подумав. Это значило, что не нужно было нанимать женщин вязать снопы и, следовательно, бабы теряли 75 копеек в день; что для них значит очень много».

Идиллия помещичьей жизни, однако, разрушается, если задаться вопросом: почему крестьяне вынуждены были пропускать лучшие сроки пахоты?

Мало земли, избыток рабочих рук. Поэтому-то нет смысла употреблять помещику трактора и сноповязалки. Поэтому-то выгодна «дикость», а в конце концов имения становились неконкурентоспособны.

«На моей памяти многое переменилось, – пишет Н. В. Волков-Муромцев. – Столыпинские реформы, Крестьянский банк, кооперативы сильно изменили земледелие…

Земли было много. Недалеко от нас было шесть разоренных имений, где и помещики, и все постройки исчезли. Земля тысячами десятин была на продажу. По столыпинской реформе, в наших краях цена на полевую десятину была установлена как максимум 80 рублей, выплачивать надо было по закладной на 20 лет, это выходило по 4 рубля в год Крестьянскому банку. Проценты на заем были 1,5 %, что вместе выходило дешевле аренды…»

Вот тут очень важная для понимания реформы точка: помещичье землевладение тоже разрушалось, исчезало. Никакие «трактора в сараях» не могли остановить этого процесса. Античная, дворянская Россия должна была пройти через неизбежное обновление, чтобы стать – нет, не «новой Америкой», а новой Россией.

«В нашей округе крестьянам было экономически трудно покупать земледельческую утварь. Вложенный капитал был бы слишком велик на среднего размера деревню в 21–22 двора, следовательно – капитал должен быть кооперативный, который мог бы давать напрокат нужное оборудование на несколько деревень. Но кооперативные магазины и лавки в селах скоро стали успевать, и крестьяне мало-помалу стали склоняться и к найму оборудования. Мой отец на сходе предложил, чтобы кооперативы купили бы веялки, молотилки всякого рода, паровики. И в 1911 году крестьяне решили попробовать. Первым стал покупать кооператив в деревне Хмелите, а за ним и другие. Поддержали первыми, конечно, однодворцы. Их становилось все больше и больше после столыпинских реформ, и тогда дело, конечно, ускорилось».