Читать книгу "Кутузов - Лидия Ивченко"

Весь 1772 год велись дипломатические переговоры о мире, которые начались 19 мая. Турецкие дипломаты умышленно затягивали дело, и на театре военных действий наступило временное затишье. Кутузов, не страдавший тягой к одиночеству, для развлечения посещал все офицерские собрания и, «обладая веселым характером, живостью воображения, чрезвычайною наблюдательностью и способностью подражать манерам, жестам, интонациям других людей», однажды позволил себе изобразить и самого Румянцева. Слух об этом дошел до фельдмаршала, отличавшегося вспыльчивым характером и взрывным темпераментом. Его негодованию не было предела. Забывшегося офицера следовало поставить на место: не уведомив самого Кутузова, он перевел его приказом из своей армии в Крымскую, состоявшую под командованием князя Василия Михайловича Долгорукова, покорителя Крыма в 1771 году. Что ж, это был хороший урок. Кутузов на протяжении всей жизни преклонялся перед Румянцевым, ни разу не выразив при этом обиду или неудовольствие. В его глазах начальник был абсолютно прав, вовремя указав ему на несовместимое с офицерским званием поведение. Через много лет Кутузов с неожиданной для окружающих резкостью одернул молодого офицера, позволившего себе шутовскую выходку в тарутинском лагере: «В лагере много продавалось вещей, принадлежавших Неаполитанскому королю Мюрату (маршалу Наполеона. — Л. И.), весь обоз которого был захвачен казаками и разграблен. Пришел мне на память один замечательный случай: в числе продаваемых вещей был какой-то темно-пунцовый бархатный кафтан Мюрата, вышитый на груди, на спине и по подолу золотом, отороченный каким-то мехом, и такого же цвета бархатная шапка, на манер конфедераток, но без пера; все это купил за ничтожную цену, кажется, за пять рублей, офицер нашей бригады Добрынин, и после одной попойки, происходившей у князя Горчакова, когда уже порядочно нагрузились, пришла шутовская мысль нам одеть Добрынина в мюратовское платье, воткнуть в шапку вместо недостающего пера красный помпон музыкантский и в таком наряде пустить его по всему лагерю. Эффект произошел необыкновенный! Где мы ни проходили, все с хохотом выбегали из палаток и присоединялись к нам. Дежурный генерал Коновницын, Кайсаров и многие другие из штабных и близких лиц главнокомандующего разделяли нашу общую веселость.

Вдруг показались дрожки и на них Кутузов, который с изумлением глядит на эту толпу, которая с хохотом и шутками приближается к нему. Он остановился, зовет к себе Добрынина и спрашивает, кто он такой. Тот называет себя и на новый вопрос, офицер он или нет, отвечает, что он офицер. „Стыдно, господин офицер, — громко и явственно заговорил Кутузов, глядя сердито на несчастного Добрынина, а равно на всех нас. — Не подобает и неприлично русскому офицеру наряжаться шутом, а вам всем этим потешаться, когда враг у нас сидит в матушке Москве и полчища его топчут нашу родную землю. Плакать нужно, молиться, а не комедии представлять; повторяю вам всем, что стыдно! Так и передайте всем своим товарищам, кого здесь нет, что старику Кутузову в первый раз в жизни случилось покраснеть за своих боевых товарищей. Ступайте, так и скажите, что я за вас покраснел! А ты, голубчик, — продолжал Кутузов, обращаясь к Добрынину, который стоял все время как ошпаренный, — ступай поскорее к себе домой, перемени это дурацкое платье и отдай его поскорее кому-нибудь, чтобы оно не кололо тебе глаза!“ Можете себе представить, как мы себя чувствовали после такого неожиданного урока и как всем нам было совестно глядеть друг другу в глаза. Куда девался и хмель!»26 Помимо желания напомнить сослуживцам, что неприятель все еще находится в Москве, слова Кутузова заключают в себе моральную заповедь: офицер не может быть шутом! Даже если речь идет о неприятельском военачальнике, который, прямо скажем, был довольно эксцентричен в одежде. Эта сцена явно противоречит духу снисходительности, с которой начальство обходилось с подчиненными в тарутинском лагере, стараясь поддерживать в них бодрость и веселость. Да и сам Кутузов, по словам современников, с одной стороны, «был веселонравен» и имел «склонность к шутовству, свойственную старинному барству», с другой — считал, что «его главная квартира — не монастырь», а «веселье в войске доказывает готовность идти вперед». Но веселье веселью — рознь: офицер, «пародировавший» Мюрата, очевидно, навел старого фельдмаршала на болезненные воспоминания. По-видимому, в его молодости начальство либо узнавший обо всем отец поставили его на место с той же самой жесткостью, как сделал он сам в назидание более молодым сослуживцам. Благодаря случаю, имевшему место в 1812 году, мы можем себе представить, что испытал Кутузов в 1772 году, покидая армию Румянцева, где все «кололо ему глаза». Кроме умения сдерживать врожденную «пылкость» этот, как тогда говорили, «афронт» произвел в характере Кутузова решительный поворот: он перестал доверять людям… И неудивительно: тот, кто довел до Румянцева сведения о необыкновенных талантах молодого полковника, наверняка был в числе его близких друзей. Впоследствии «случалось, что короткие его знакомые, желая узнать образ его мыслей о ком-нибудь, заводили с ним по сему случаю разговоры, коими надеялись выведать желаемое; но Кутузов, поняв их намерение, переставал говорить или начинал совершенно другую речь»27. Эта его особенность, возведенная им в принцип, отмечалась многими: «Кутузов был некоторое время на ратном поле вместе с князем Репниным, сим великим полководцем и политиком благословенного царствования Императрицы Екатерины Второй. Геройские его дела удивили князя, как и всех прочих современников. Отдавая Кутузову должную справедливость, фельдмаршал Репнин часто называл его Фабием Ларионовичем и Михаилом Баярдом. Рассказывают, что князь Репнин говаривал нередко: Кутузов доступен, но к сердцу его недоступно»28. «Какое нам дело до других; будем знать самих себя, — любил впоследствии повторять полководец, добавляя при этом: — Лучше быть излишне осторожным, нежели слишком оплошным и допустить обмануть себя кому-нибудь». Для веселого, увлекающегося, искреннего офицера с открытым сердцем это стало очередным потрясением: в 1769 году он с рвением выполнял свои служебные обязанности — его осадили напоминанием о том, что он «не в очередь» получил чин капитана; в 1772 году он верил, что его приятели не станут докладывать начальству о его, казалось, безобидной выходке — ему напомнили, что «дружба и служба — параллельные, которые никогда не пересекаются». Если бы не особые дарования, возвышавшие его в глазах начальства и обеспечившие быстрый карьерный рост, Кутузов, по всей вероятности, никогда не столкнулся бы ни с завистью, ни с предательством. Но он был умен, красив, талантлив, удачлив, прямодушен и… неосторожен, сильно переоценив чувства справедливости и дружбы. Зато впоследствии его осторожности хватало на все с лихвой: наблюдательность и искусство лицедейства, естественно, остались при нем, но использовал их Михаил Илларионович отныне уже не во вред себе.

Пообещав расстроенному отцу «переменить свое поведение и получив от отца благословение на таковое обещание», Кутузов прибыл в Крымскую армию и был назначен в отряд генерал-майора И. И. Кохиуса, расположенный на Днепре в урочище Олешки против Кинбурнского мыса. И снова на Кутузова была возложена обязанность проводить разведку окрестных мест. И в который раз «он выполнил поручения с таким успехом, что последствия превзошли самые его (генерала Кохиуса) ожидания; ибо по соображении всех сведений, которые собрал Кутузов приняты были столь удачные меры, что с ноября 1773-го по 22-е число июля 1774 года все покушения неприятельские оставались тщетными в рассуждении нападения на наши войска»29. 10 июля в Кючук-Кайнарджи был заключен очередной «вечный» мир между Россией и Турцией, согласно которому Турция обязалась вывести свои войска из Крыма, Тамани, с Кубани, передав России крепости Керчь, Еникале, Азов и др. В те дни стояла страшная жара; трава на полях выгорела. Это заставляло татар перекочевывать с места на место для отыскания корма для своих коней. Истребив траву, «татары вместе с тем зажигали и хлеб, частью уже собранный с полей и лежавший в снопах, а частью остававшийся на корню, чтобы он не достался русским, не думая о том, что он был необходим и туркам. Вследствие этого, турецкие войска чрезвычайно нуждались в пище и в корме. Начался падеж скота; турки ели дохлых лошадей; развились заразные болезни и крайне ощущалась потребность в подвозе морем новых жизненных припасов. Значительный транспорт судов предполагал высадиться 22-го июля у Алушты, между Судаком и Ялтой, где при деревне Шумы укрепился турецкий отряд, назначенный способствовать высадке»30. Узнав об этом, генерал Долгоруков двинул навстречу неприятелю войска генерал-поручика графа В. П. Мусина-Пушкина, куда входил отряд Кохиуса, при котором находился командир гренадерского батальона Московского легиона подполковник М. И. Кутузов. По словам князя В. М. Долгорукова, не сумевшего скрыть восторга действиями подчиненного, Кутузов принял под свою команду батальон, «из новых молодых людей состоящий», и привел его «в наилучшую исправность и познание службы», доведя «до такого совершенства, что в деле с неприятелем превосходил оный старых солдат»31. Обратим внимание на важное качество будущего фельдмаршала, единодушно признаваемое за ним начальством и без которого он никогда не достиг бы высших чинов: умение толково и быстро обучать солдат, в том числе новобранцев, которые понимали его с полуслова и готовы были идти за ним в огонь и в воду. Вспомним пылкие наставления офицерам принца де Линя: «Естли одно баталионное учение не приводит вас в восторг, естли вы не чувствуете охоты присутствовать везде; естли вы задумываетесь в таких случаях; естли не трепещете от страха, что дождь может помешать вашему полку делать маневры: то отдайте ваше место тому из молодых людей, кто будет иметь вышеозначенные свойства. Он только может любить страстно науку Морицов; он только будет уверен, что надобно делать втрое больше, нежели сколько требует долг, чтоб исполнить свое звание»32. Кутузов не был прекраснодушным говоруном, который любил в офицерских компаниях обсуждать теорию военной науки: он был настоящий офицер-«фрунтовик», для которого практика военного дела имела не меньшее значение, чем книжная премудрость. В молодости он был не просто искатель приключений, «волонтер», ищущий острых ощущений: он, как и отец, был офицером-тружеником, для которого «наука Морицев» была не просто обязанностью, но и удовольствием, что со всей очевидностью подтверждают документальные источники екатерининского царствования. В его отношениях с нижними чинами не было ни наигранности, ни лукавства, которые он с некоторых пор обнаруживал с равными по чину. Не следует забывать, что будущий полководец принадлежал к первому поколению офицеров, начавших служить после Указа о вольности 1762 года, следовательно, многие понятия он унаследовал с петровских времен, когда разница между нижним чином и служивым дворянином была не столь велика. В 1812 году юный сослуживец Кутузова отмечал особое свойство Светлейшего, бросившееся ему в глаза: «Нрава он был резкого и даже грубого, но солдаты его любили. Он умел говорить с ними». Другой соратник фельдмаршала отмечал: «Он сохранил для нас древний характер (выделено мной. — Л. И.) и российской грубости, и русской доброты». Таким образом, даже к началу XIX столетия исторический характер Кутузова для большинства окружающих представлял собой пережиток, уходящий в подзабытое прошлое. Что же говорить о нас, пытающихся навязать полководцу понятия и привычки человека нашего времени, в котором мы и сами разбираемся с трудом? У Михаила Илларионовича не было наших проблем в поисках пути; смыслом его жизни была государева служба, и все его беды и радости были связаны с ней.