Читать книгу "В.Н.Л. Вера. Надежда. Любовь - Сергей Вавилов"

– Ладно, – не удивился он. – Все музыканты сперва пашут под кого-то… У некоторых потом своё получается. Время, время, время… – сопроводив очередную порцию многозначительным молчанием, он продолжал:

– Олька – актриса, в Театре дождей работает.

«Ольга – актриса? В Театре дождей работает?» – мысленно повторил я. Мне стало неприятно. У моих новых знакомых что ни жена – красавица. У Артёма ещё и актриса…

– Так вот их, – продолжал он – когда она училась на Моховой, водили в «Кресты» перед каким-то спектаклем. Понял? В «Кресты»…

– На кладбище? – не понял я.

– Какое кладбище? Тюряга! Самая-самая в Петербурге.

– Да-а…

– Это я к тому…

– Что стихи на месте сидеть не любят? – неожиданно для себя перебил я его.

– Чего? – и осознав фразу: – Да, да, да… Ходи, смотри…

– Ну ты даешь, Верховенский – учитель жизни! – сидя спиной к выходу, я вздрогнул. И при этом почувствовал знакомое возбуждение. Такое, когда мужскую компанию разбавляют женским. Я не стал оборачиваться.

Ольга прошла в кухню, долго наливала чайник. Боковым зрением увидел, что она переоделась. Похорошела, естественно.

Сама она была похожа на изящную сандаловую статуэтку. Белые щиколотки под короткими брюками – как белые колечки дерева под свежеснятой корой. Выше – изящные изгибы, отшлифованные мастером. И волосы цвета осеннего, созревшего каштанового плода, сходящие на нет на шее. Только даже не подкрашенные губы жили у гармоничной статуэтки широко и весело.

– Оль, у вас тяжёлая работа? – мне хотелось послушать, как она говорит, а скованность с её, Ольги, приходом одолела опять. Отсюда – нелепые вопросы.

– Да ну… – легко отозвалась она. – Самое ужасное – текст учить!

– Ну, – подтвердил её муж. – Просыпаешься – свет горит. «Утро что ли?» – спрашиваю. «Спи, спи – ещё четыре».

– Это бывает, – подтвердила она, наливая чай.

– А сейчас? – я кивнул в сторону детской комнаты, точнее, единственной комнаты, где сейчас спал ребёнок.

– Бабушка приходит. Или Артёмка… Он на мои спектакли уже не ходит.

– Всё пересмотрел… Будешь? – подмигнул на бутылку Птицын.

– Дурак, – отреагировала она.

– Держите форму? – спросил я, чтобы покраснеть от ответа.

– Грудью кормлю, – и негромко рассмеялась.

Слово «грудь» прозвучало мне так… Как будто она мне грудь показала в присутствии мужа. Хотя я, конечно, понимал, что «грудь» здесь – это гордость материнства.

Она села между мной и Артёмом, скрестила ноги под табуретом. Долго дула на чай.

Повернула ко мне лицо:

– Серёжа, а ты его, между прочим, послушай, – она указала чашкой на мужа. – Только не зацикливайся… А то выйдет не Степнов, а Птицын. Или Верховенский. Я тоже читала, – она совершила глоток. – И мне понравилось. У тебя не совсем женская проза… – тут она рассмеялась. И глазами тоже. – Я имею в виду, что женщинам такие вещи читать неприятно. Это их немного обличает. Хотя вот это мне и понравилось… И ещё: не моё бабское дело, но мне кажется, мат там не к месту.

– Где конкретно? – спросил я, думая о каждом рассказе в частности.

– Вообще не к месту.

Спорить я не стал. Я боролся с желанием поймать глазами её глаза, но, верные мужу, глаза ускользали в последний момент.

Когда мы с Артёмом вышли курить на лестницу, сквозь пыльное окошко я увидел, как на улице, надеюсь, последний в эту весну, полетел снег. Мы сорили пеплом в консервную банку и молчали. Настроение моё испортилось, и я как-то изменил свое отношение к Артёму.

Он говорил мне такие правды, до которых я мог бы додуматься сам. А я поленился копнуть немного глубже. Как рыбак, ищущий червяков на поверхности земли, поленившийся взять лопату. И было ещё одно, от чего мне было плохо. У Артёма была Ольга. И необоснованное ощущение несправедливости переживалось, как ноющий зуб.

Мне до мелких судорог отвратительно было представлять их любовь… Она ведь, Ольга, образно выражаясь, и его грудью кормит, Артёма-то.

Когда мы вернулись, Ольга была у ребёнка. Малыш проснулся. Мы с Птицыным рванули ещё по одной, но без Ольги разговор не клеился, расползся, как забытая под дождём книжка… Я стал прощаться.

– Серёжа, зайди, – услышал я Ольгу из коридора. Сделал неуверенный шаг в детскую.

– Смотри, какие мы довольные! Да, Веньк?

Переодетый ребёнок лежал в своей кроватке на спине и хлопал сонными глазами.

Я подошёл ближе. Почувствовал тонкий запах ребёнка. Наклонился ниже. До меня доходили запахи чистого детского гнезда, сооружённого заботливой матерью. И сквозь тёплые домашние запахи был ещё один – отдельный и резкий. Одновременно приятный и тошнотворный. Так пахнет семя, и ребенок пахнул именно его, Артёмовым, семенем, впрыснутым однажды в тело его жены. Ольги.

– Есть ещё одна тема! – сообщил Птицын, когда мы прощались. – Но об этом я тебе позвоню.

– Пока, Серёж… – прокричала из комнаты Ольга.

– Да, – коротко отдал я чужой жене.

Я оказался на улице. Вертикальный и безветренный, словно бы мультипликационный, шёл снег. Редкие и резкие, проносились мимо машины. Я собрался в обратный путь, но не мог двинуться с места. Ещё не смеркалось, но пасмурно было так, как будто случился непредвиденный вечер. Я чувствовал, теплый и немного пьяный, как хочу смотреть и смотреть в этот снег… Мне пришла в голову неожиданная мысль, хотя я никогда не любил драматургию…

Я потерял желание ехать домой. Мне вдруг захотелось поделиться с кем-нибудь незнакомым этим снегом. Может быть, даже с самим собой, потому как чувствовал я себя незнакомо. И я пошёл в сторону Петропавловской крепости, минуя Зоопарк, в котором я пока не удосужился побывать, но побываю обязательно.

«Я подарю ей мягкую игрушку», – подумал я, видимо, связав с подарком зверинец, благополучно забыв, как Катя отправляла подобные подарки от других людей в помойное ведро со словами: «Достали, пылесборники».

Снег уже валил так, будто на небесах кто-то разбудил Бога и разворошил его подушки. Аналогия мне понравилась. Тоже ведь слова…

Если утверждают, будто мысль материальна, то слова ещё более материальны. Я с осторожностью произнёс: «Ольга», испугавшись, что меня услышат, хотя вокруг были разве что разлапистые каркасы деревьев с неизвестными названиями. Конечно, ничего не случилось. Не произошло. Но материальное слово уже было брошено на ветер и не могло исчезнуть…

Замёрз, а вернее, промок я к середине пути. Правее меня желтела крепость, которую я излазил вдоль и поперёк в первые дни пребывания в городе. Слева – уставившиеся прямо на крепость хоботы дальнобойных гаубиц Музея артиллерии.

Я ускорил шаги. Романтика с мокрыми ногами – штука скоропортящаяся.