Читать книгу "Алая карта - Буало-Нарсежак"

Мы уже неделю почти каждый вечер ужинаем вместе, и Люсиль ни разу ничем себя не выдала. Мы говорили о Вильбере, и она сокрушалась о том, как ужасно все вышло! Нет, она не стала делать вид, будто не понимает, что смерть Вильбера нам на руку, но я и сам высказался примерно в том же духе. Обычно по тону голоса и выражению лица можно распознать тайные мысли человека, опровергающие показную искренность речей. Ничего подобного я не уловил, хотя это мало что значит: до сих пор я слушал Люсиль, не «анализируя» ее, и только теперь, решив, что она может быть убийцей, насторожился.

Между прочим, Арлетт до самого конца удавалось скрывать от меня правду. Я ничего не видел и не понимал. Мы нежно поцеловались в дверях гостиной, и она сказала: «Возвращайся поскорее!» — хотя давно решила оставить меня. Возможно, Люсиль такая же обманщица? Возможно, будет лучше все прояснить, задав прямой вопрос: «Зачем ты избавила нас от Вильбера?» Но если она ответит: «Чтобы нас не разлучили!» — я ничего не смогу возразить.

Да, я обречен на неведение. Мы обещали друг друга полную откровенность, но настоящими любовниками не стали. Физическая близость делает людей сообщниками. После ночи любви я мог бы сказать: «Я знаю… и о Жонкьере, и о Вильбере. Это ничего не меняет!»

Та же фраза, произнесенная в обычном разговоре, прозвучала бы как обвинение. Люсиль наверняка возмутится, возможности «помириться на подушке» у нас не будет, и ссора станет роковой.

Остается понять, насколько это меня пугает. Пока не знаю. Имею ли я право общаться с женщиной, совершившей два убийства? Боже, при чем здесь право? Люсиль помогает мне жить, только это и важно. Виновна? Не виновна? Я не присяжный и не судья, мне остается только мучиться вопросами без ответов.

Довольно переливать из пустого в порожнее, и да здравствуют сомнения!

23.00.

Перечитал написанное. Добавить нечего, разве что вопрос, заданный мне Люсиль за десертом.

— В чем дело, Мишель? Ты выглядишь озабоченным. Я вижу, чувствую — тебя что-то тревожит.

Если она решит, что я ее подозреваю, мы заблудимся в лабиринте притворства, уверток, умолчаний и хитростей. Я выхожу из положения, сославшись на бессонницу: даже анисовый отвар не помогает! Я в ударе. Мы смеемся. Решено: раз наше настоящее — терра инкогнита, пусть моим убежищем будет прошлое. Я стану для Люсиль трубадуром собственного детства, и мы забудем о Жонкьере и Вильбере. А если повезет, то и о Рувре. Одного я не знаю: во что превращается любовь, смирившаяся с умолчаниями?

Глава 8

Я возвращаюсь к дневнику после многодневных психологических блужданий. Не знаю, каким еще словом определить то состояние неустойчивости и колебаний, в котором я находился, «дрейфуя» от одной идеи к другой, перебирая в голове планы и пытаясь увернуться от множества страхов. Куда я иду? Куда мы идем?

После смерти Вильбера Люсиль стала менее осторожной, как будто исчез единственный враг, которого ей стоило опасаться. Как только страсти в «Гибискусе» улеглись, она тоже успокоилась. Не пропустила ни одного ужина. Я бы даже сказал, что она повеселела и ест с аппетитом, а вот мне при воспоминании об ужасной смерти Вильбера кусок не лезет в горло.

Люсиль больше не занимается библиотекой, чтобы не раздражать мужа, но не боится рисковать и назначает мне свидания в городе, перед витриной книжного магазина или у кафе. Мы прогуливаемся — не дольше получаса. Я имел слабость признаться, что от скуки едва не покончил с собой, и это ее потрясло. Мне нравится, когда Люсиль волнуется: во-первых, она в такие моменты очень хорошеет, а во-вторых, глядя на ее переживания, я меньше терзаюсь сам. Перестаю говорить себе: «Это она. Конечно, она. Никто другой не мог убить Вильбера». Мне достаточно взглянуть в ее потемневшие от внезапного страха глаза, чтобы ощутить сладостный покой. Я не преминул добавить, что не чувствую себя до конца излечившимся, что в любое мгновение могу снова захандрить, рассказал, как ужасна была та депрессия.

— Поклянись, что все уже позади, — просит она.

— Надеюсь.

— Ты должен быть уверен. Я с тобой, Мишель!

Она берет меня под руку, и я несколько мгновений чувствую себя счастливым, но стоит нам расстаться, и опасные мысли возвращаются. Это сильнее меня. Похоже на зуд в сердце. Вчера она пришла вернуть мои романы. Да, именно так — набралась смелости и постучала в дверь. На часах было 15.30, я придремывал в кресле, не имея ни сил, ни желания читать, думать или делать что бы то ни было еще. Короче говоря, напоминал один из тех обломков кораблекрушения, которыми раньше зарабатывал на жизнь. Какая неожиданность!

— Я тебе помешала?

— Конечно, нет.

На сей раз она решилась проскользнуть в дверь — как женщина, готовая скомпрометировать себя.

— А что твой муж?

— Он спит.

Ее руки обвились вокруг моей шеи, я обнял ее за талию. Напряженный миг измены. Она опомнилась первой, отстранилась, села на ручку кресла.

— Ты прекрасно здесь устроился!

«Здесь»! То есть у Вильбера! Странное замечание. Как минимум неуместное. Люсиль часто недостает такта.

— Привыкаю понемногу.

— Ты позволишь?

Не дожидаясь ответа, она мелкими шажками пошла по комнате, чуть наклонив вперед голову, что делало ее похожей на принюхивающуюся кошку. Быстрый взгляд в сторону спальни, другой — мимоходом — в приоткрытую дверь ванной.

— Очень мило, — решает она. — Но мне не нравится, как расставлена мебель. Письменный стол нужно расположить у окна, так тебе будет лучше работать… Ты ведь пишешь… время от времени. Эти бумаги…

— Нет, не трогай! — Я убираю записи и улыбаюсь. — Это так, ерунда.

— Дай мне прочесть… Прошу тебя.

— И речи быть не может.

— Ты замыслил новый роман?

— Угадала… На это уйдет много времени.

— Ладно, я поняла. Будь душкой, помоги мне передвинуть стол к окну. Увидишь, так будет лучше.

Она очень возбуждена. Закончив со столом, переносит кресло под люстру и оглядывает комнату. На ее лице написано сомнение.

— Я бы все здесь переустроила — с твоего позволения, конечно. Хочу, чтобы ты работал. Понимаешь, Мишель, я считаю тебя немного ленивым. Работай! Ради меня. Ради твоей Люсиль! Я буду очень тобой гордиться!

Я едва сдерживаюсь, чтобы не зарычать от ярости. Хочу, чтобы она поскорее ушла, тогда я смогу вернуть стол и кресло на прежние места. Ненавижу, когда трогают мои вещи и распоряжаются мной самим. Я буду работать — если захочу. В коридоре я принужденно улыбаюсь ей на прощанье, закрываю дверь и отправляю розу… ее розу в помойку. Сегодня вечером, за ужином, напущу на себя мрачный вид — пусть всполошится и поухаживает за мной. Небольшая плата за доставленное неудобство!

Черт меня дернул сказать Люсиль, что я намерен сочинить еще один роман. Теперь она донимает меня, требует, чтобы я приоткрыл тайну. Она воображает, что я уже выстроил сюжетную линию, и жаждет ее услышать. Люсиль представляет себе труд литератора как работу портнихи: создаешь модель, кроишь, сметываешь, примеряешь на манекенщицу. Она хотела бы стать этой «манекенщицей», то есть первой читательницей или даже критиком. Я тщетно пытаюсь объяснить, что у писателей все происходит иначе, Люсиль мне не верит.