Читать книгу "Убийственная осень - Наталия Клевалина"

А она, стерва, будто похорошела за эти годы, посвежела, накрашена, платье дорогое. Шейка тоненькая, шапка волос блестящих. Брат выключил телик, говорит: «Прикорну на часок, а ты меня разбуди ровно в три».

Пошел я спать, поставил на три будильник. Лежу, а не спится. Слышу — кажется, в его комнате телик опять бормочет. Пошел бы к нему, может, хоть на пять минут раньше… чуяло сердце. Вхожу — нет его нигде. Что такое? — думаю. В ванную заглянул — нет. Может, решил пораньше в аэропорт поехать? Да нет, стоит сумка запакованная. Вижу — окно открыто. Это зимой-то. Я сразу к окну — гляжу вниз, а он на козырьке подъезда лежит. Записку оставил, вазочкой придавил, чтобы ветром из окна не унесло.

Написал: «Я думал, не сможет она без меня, как я без нее не могу. А она от меня, как от обуви, избавилась, которая жмет, и теперь ей без меня легко и хорошо. Ее, брат, не трогай».

Держу я в одной руке бумажку, в другой вазочку, а по телику Шура эта как раз свою фирменную фразочку произносит: «С вами была Шура Каретная. Любите по-другому»!

Вот, думаю, любил тебя брат по-настоящему, другой так любить не будет. А что ты, стерва, все искала? Любовь другую, чтоб тебя по-другому любили. Швырнул я вазочку в чертов ящик. Жена прибежала. Понять ничего не может — я по квартире мечусь, внизу у подъезда уже сирены ревут. Оделся я кое-как, достал из тайника газовый пистолет — из него, конечно, не убьешь, но, если вблизи стрелять, лицо здорово обжечь можно. Вот, думаю, не покажешься ты по ящику больше. Жена вцепилась в меня, еле я ее с себя стряхнул.

Конечно, ее тронуть и пальцем не смог — охранники меня скрутили, она ж важная шишка стала, при ней четверо бодигардов. Я ругаюсь по-всякому. Она подходит, как всегда красивая, сука чертова.

Говорит: «Мне жаль твоего брата. Но сюда больше не приходи. С ним я жить не могла, у меня выбор был — или промучиться с ним и врать много лет, или правду сказать. Я выбрала второе — своя рубашка к телу ближе. Знаешь, есть такая восточная сказка — про то, что всего важнее. Один падишах велел в пустой бассейн мартышку с детенышем посадить и постепенно наливать в него воду. Когда вода мартышке до шеи дошла, она подняла своего малыша над головой. Падишах сказал: «Дети важнее жизни». А визирь возразил ему: «Подождем, что дальше будет». И вот вода почти уже выше головы мартышки поднялась. Тогда она утопила своего детеныша, встала на его труп и выскочила из бассейна. Падишах улыбнулся и сказал: «Жизнь всего важнее». Я не собиралась тонуть. Так что похорони брата и больше ко мне не приходи. Он был добрым человеком, твой брат. Наверное, просил тебя перед смертью меня не трогать, так?» До этой минуты я орал, поносил ее по-всякому, а тут замолчал. «Что, в точку попала?» — говорит.

И вот хороню я брата. И вижу, пришла она, погань такая. Стояла в сторонке. И я думаю — не буду совсем ее замечать, еще на похоронах ругани не хватает. Она подошла к яме, куда еще гроб не опустили. А оттепель была, на дне ямы грязь и вода. Она копателям говорит: «Почему у вас такая мокрая яма? Как в такую можно человека класть?» Ей отвечают, дескать, а что поделаешь, всех в такие кладем, осенью еще хлеще бывает. Она ногами затопала и со слезами в голосе кричит: «Что у всех, меня не касается! Вот вам денег, что хотите делайте, а чтобы яма была сухая!»

Они ушли, а Шура спиной ко всем повернулась, стоит, ждет. Вернулись копатели, привезли несколько тачек опилок, высыпали их в яму, стала она сухой. Гроб опустили, она вроде как успокоилась и пошла с кладбища, а мы поминать стали.

Овчарка и ее отец помолчали, а Овчарка потом спросила:

— А ты с ней на катере не разговаривал?

— Нет, о чем мне с ней разговаривать?

— Я видела, что ты вышел и к корме ходил. Она там сидела. Ты и тогда ей ничего не сказал?

— Ничего. Она меня и не узнала. Я отлить ходил.

— Это я поняла. А не могло быть так: ты с ней разговорился, вспомнил прошлое, как она твоего брата в могилу свела, взял да и за борт ее столкнул?

— Ее столкнули? Чего еще и ожидать, самая для нее смерть. Она всегда была ненормальной.

— Пошел ты со своими выводами. С тобой-то денек проведешь, и надо в Белые Столбы бежать сломя голову. Вот что, если ты ее столкнул, я докопаюсь, может, всю жизнь положу, но докажу. Ты меня знаешь, папуля.

— Да ты чего! И пальцем ее не трогал. Мне из-за этой психички еще на нары садиться не хватает!

— Да, пожалуй, ты и прав. Ты и убить-то не в состоянии. Чтоб убить, смелость какая-никакая нужна. А ты… совсем бесполезный ты. Клоп-вонючка — самое для тебя название. Вот что я тебе еще скажу. Больше мне не попадайся. Я уже большая девочка, и те времена, когда ты мне был нужен, прошли. Ты зря притащился на этот остров. И матери больше не звони. Тебя не было, когда мне нужен был блат, чтобы в крутой институт поступить, когда я заболела и мне надо было лечь в приличную больницу и оплачивать приличных врачей и дорогие лекарства. Меня никто не устраивал на хорошую работу. Мне от тебя никакие не нужны были там отцовские чувства — от тебя их не дождешься. Но ты мог хотя бы посылать мне деньги. Я сама себе занозу выну из попы. Ты вроде одноразовой прокладки, которая на помойке валяется. Рыться в мусоре, вытаскивать ее — нет, я не из таких. И не смей… — Но свой монолог Овчарка так и не закончила.

Над ее головой раздался странный, очень громкий скрежет. Овчарка задрала голову. Прямо у нее на глазах металлическая трубка, которая и удерживала скамейку, разошлась, как будто ее разрезали гигантскими невидимыми ножницами. Трубка сломалась ближе к Овчарке. Потом скамейка резко накренилась, и Овчарка сползла к краю и уж конечно бы свалилась, если б не страховочная П-образная железяка, эдакий стальной ремень безопасности, которая проходила у пассажиров на уровне талии. Овчарка схватилась за нее. Но скамейка наклонялась все страшнее и страшнее.

«Одно утешение — мигом убьешься, не больно, — думала Овчарка, — только все равно страшно».

Овчарка всегда считала, что это выдумка — о том, как в решающую минуту вся жизнь проходит перед глазами. Так оно и оказалось. Овчарка больше ни о чем не думала, тем более не кричала, только повторяла про себя: «Господи, господи» и еще «Видно, судьба».

И вот тогда ее отец перекинул ногу через железяку безопасности. Так он закрепился и обеими руками схватил Овчарку за куртку и потянул к себе. Он тянул и тянул, и скоро Овчарка молча схватилась за его шею. Так они и провисели оставшиеся десять минут. Овчарке почему-то пришел на ум дурацкий стишок:

Маленький мальчик на лифте катался, все хорошо, только трос оборвался. Бедная мама в куче костей ищет кроссовки за сорок рублей.

И она рассмеялась.

Отец спросил, почему она смеется, и Овчарка рассказала стишок. Он ей раньше никогда не нравился, ей было жаль мальчика, а его бездушная мамаша не вызывала ничего, кроме возмущения. Тем не менее стишок оказался в тему. И вот тогда она подумала о своей маме. Точнее, Овчарка ясно увидела лицо мамы, когда она узнает, что ее Овчарка разбилась.