Читать книгу "Собачья старость - Надежда Нелидова"

– Да занято же, я вам говорю! – крикнул Фёдор Иваныч, вскакивая и поправляя очки. – Вы что, оглохли?! Вот скотина такая, господи!

Велюровый мужчина оставил, наконец, поднос. Не утруждаясь обогнуть столик, просто протянул руку и сгрёб пищавшего что-то там Фёдора Иваныча за лацканы пиджака. Потом слегка толкнул. Фёдор Иваныч зашатался и покатился, беспомощно взмахивая руками. При этом он ухватился за угол клеёнки, потянул на себя и опрокинул всё, что было на столе…

Велюровый мужик рассвирепел еще больше. По-бычьи сопел и оглядывался вокруг, не зная, что бы ему еще такого сделать. Но встревоженная серебристая женщина уже подбегала к своему низвергнутому, поруганному бесстрашному рыцарю. Тянула трепетные душистые руки, чтобы обвить ими голову, прижать, упокоить на теплой груди.

– Псих! – завизжала женщина. – Коля, ты что, не видишь, это чокнутый. Как человека просила: подержать столик… Ай, да ну его, не связывайся. Валим отсюда.

И она взяла Велюрового под руку и повела, почти побежала к выходу. Они убежали, а администратор, значительно хмурясь, шёл к месту побоища. Фёдор Иваныч разводил руками над битыми тарелками, над измазанной в соусе ковровой дорожкой.

Он потом встречал Райскую Птицу с Велюровым под ручку – они его не узнавали.

А Капитолина Григорьевна отроду не была красивой. Это так, к слову.

Да… Другой бы сказал: не делай добра – не получишь зла, только не Фёдор Иваныч. Он был из тех, кого неудача подхлестывает. «Всякое препятствие поднимает дух».

В молодости был ярым атеистом. Ближе к пенсии стал задумываться. Ходил в церковь. Сурово оттеснял пахнущих хозяйственным мылом старух, становился ближе к клиросу. С хоров лилось серебряное, неземное, ангельское песнопение. Сердясь и смущаясь, смахивал пальцем неуместную слезинку. Возвращался домой как из бани: светлый, благостный, чистый. Кротко требовал от Капитолины Григорьевны, чтобы варила постные каши.

Позже увлёкся востоковедением. Кабы не возраст, непременно посетил бы долину Катманду, совершил паломничество к священной горе Кайлас. Побеседовали бы с гуру – два умных человека: многое накопилось на сердце.

Любопытен стал, как ребёнок: посещал секты, оккультные кружки, спиритические сеансы. За круглым столом вертел блюдца, с обеих сторон ногами ощущая волнующие тугие горячие, сквозь платья, бёдра соседок.

В предназначенном под снос не отапливаемом доме стоял Фёдор Иваныч с единомышленниками: такие же заблудшие, жадно ищущие смысл, не теряющие веры. Воздевали к пыльной штукатурке руки, устремляли взоры, переминались, под ногами хрустел строительный мусор.

По знаку небритого руководителя посылали кверху мощный пук светлой энергии, любви ко всем живущим на Земле. Флюиды, соединяясь, образовывали энергетический столб, который пробивал сгустившуюся над Землёй грязно-коричневую зловонную карму.

Бормотали нестройным хором:

– В бесконечном потоке жизни, частицей которого я являюсь, всё прекрасно, цельно, совершенно. Могущественная сила струится сквозь меня. Я радостно и свободно двигаюсь от прошлого к будущему. Я полон любви и созидания…

Кое-кто обвинил бы Фёдора Иваныча в неразборчивости, всеядности, а может и чём похуже. Но разве не имеет права путник ошибаться и плутать, карабкаясь по одной из сотен тропинок, – ведут они на Гору Истины, одну на всех.

Чем более зрелым становился Федор Иваныч, трепетней относился ко всему живому.

Взять залетевшую в комнату муху. Аккуратно, чтобы не повредить, рассматривал с умилением, как насекомое брезгливо умывается мохнатыми лапками.

Изучал в энциклопедии муху в разрезе: нервная система, кровеносная система – всё крошечное, настоящее, продуманное. Эволюционировавшее на протяжении тысячелетий, отлаженное и функционирующее, как часики. Божье творение.

Капитолина Григорьевна грузно, с топотом, с одышкой гонялась по комнате. Взмах мухобойкой – и тысячелетиями вылепленное природой творение превращалось в месиво. Потом брезгливо тряпкой оттирала.

Фёдор Иваныч брился, душился, выбирал галстук: собирался в Общество Великого Спасения. Сегодня в жэковском красном уголке будут сосредоточенно тужиться, выделяя добро и любовь. Мысленно выдувать из них золотой шар и мощными посылами отправлять его в полёт над испоганенной, осквернённой землёй.

Заболела Капитолина Григорьевна. Ещё вчера бегала с авоськой по магазинам, суетилась на кухне, наполняла квартиру теплом от духовки и вкусными запахами. А сегодня лежит под капельницей, с клёкотом, хрипло дыша, стеклянно смотрит в потолок. Врач сказал: «Инфаркт, не транспортабельна».

В квартире сразу появились женщины, соседки, родственницы. Федор Иваныч в другое время шуганул бы это сорочье племя, а сейчас нельзя. Сидел в холодной чистой кухне, силился понять, что сказал врач. Воображал сгусток крови, закупоривший вялую сердечную вену. Подумалось: человек – это биоробот. Только тело у него не железное, а тёплое, рыхлое, подверженное гниению. И в голове все проводки перепутаны.

Соседка испуганно сунулась в дверь:

– Вас зовёт!

На высоких подушках хватала воздух ртом Капитолина Григорьевна. С болью скосила на Федора Иваныча глаза. Не по слогам – по буквам страстно прохрипела:

– Н-и-к-о-г-д-а н-е л-ю-б-и-л. З-а ч-т-о?

Прошёл месяц.

Федор Иваныч кое-как кашеварил. Носил Капитолине Григорьевне в больницу мутные, с серой пеной бульоны: когда пересолённые, когда пресные.

Выйдя из больницы, у трамвайной остановки обратил внимание на прыгающих по заплёванной утрамбованной земле воробьев. Пир на весь мир: какая-то старушенция-раззява просыпала ячневую крупу.

В сторонке пригорюнился грязный серый комочек, одна лапка скрючена – должно, подбили мальчишки. Драчливые собратья оттирали его от пиршества и норовили клюнуть и потрепать за хохолок.

Фёдор Иваныч вынул из авоськи купленную к ужину белую пушистую булку. Стал прикармливать воробья-изгоя. Заманил хромоножку за пыльный куст: пируй, малыш, здесь тебе никто не помешает. Насытишься, клювик почистишь, и на веточку – баиньки. Глядишь, и ножка поправится быстрее.

В трамвае Федор Иваныч скромно мысленно погрозил себе пальчиком: «Гордыня, Фёдор Иваныч, гордыня». Утомлённо прикрыл глаза:

«В бесконечном потоке жизни, частицей которого я являюсь, всё прекрасно, цельно, совершенно. Могущественная сила струится сквозь меня. Я полон любви…»

…Невидимая уличная кошка подкрадывалась к зазевавшемуся, увлёкшемуся булкой воробышку.

СТАРИК И ДЕВУШКА

От большого города на западе к большому городу на востоке ясной зимней ночью шел поезд.

Еще до Урала он выбился из расписания и тащился невыносимо медленно, то и дело останавливаясь и пропуская скорые поезда. На полустанках, когда затихал тугой скрип и стук колес, в наступавшей вдруг тишине становилось слышно, как на улице тревожно и томительно гудят от мороза телеграфные столбы, и как на полках похрапывают пассажиры в теплом, душном плацкартном вагоне.