Читать книгу "Тупик либерализма. Как начинаются войны - Василий Галин"

У Г. Кесслера договор порождал мрачные предчувствия: «Страшные времена начинаются для Европы, духота перед грозой, которая, вероятно, окончится еще более страшным взрывом, чем мировая война»{374}. Маршал Фош был вполне откровенен: «Это не мир; — это лишь передышка на двадцать лет»{375}. Сними был полностью согласен историк И. Фест: «в этом трактате-договоре, слишком уж явно игнорировалась мысль, что высшая цель любого мирного договора есть мир»{376}. Хауз также был уверен, что через некоторое время Германия отвергнет мирный договор, и тогда, «несомненно, разразится новая война»{377}.

На другом конце мира в далекой и заснеженной Сибири колчаковский генерал А. Будберг восклицал: «Условия мира, предъявленные союзниками центральным державам, беспощадные, укладывают Германию в гроб… кажется, что союзники чересчур закрутили гайки… 76 миллионов немцев нельзя выкинуть из мировой игры… может вспыхнуть идея реванша, реванша немецкого, быть может, во много раз злейшего и острого, чем французский»{378}. Член колчаковского правительства Г. Гинс буквально повторял французского маршала: «Версальский договор — это не мир, а перемирие…»{379}. Со своими соратниками был солидарен и редактор главной колчаковской газеты Н. Устрялов, заявлявший в 1920 г.: «Не мир, а меч несет человечеству Версаль»{380}.

Настроения в самой Германии передавал в своей речи председатель Национального собрания в Веймаре: «Свершилось невероятное. Неприятель предъявляет нам договор, превосходящий самые пессимистические предсказания. Он означает уничтожение германского народа. Непостижимо, чтобы человек, обещавший всему свету справедливый мир, на котором сможет быть основано сообщество государств, мог содействовать составлению проекта, продиктованного ненавистью»{381}. Людендорф: «Цель, которую теперь преследует Антанта, состоящая не только в том, чтобы на целые десятилетия ослабить противника, но чтобы стереть с лица земли государство и поработить целые народы; такие цели воюющие стороны ставили себе лишь в древности»{382}.

Адмирал Тирпиц, оценивая состояние умов в Германии после Первой мировой войны, писал: «Сегодня наше положение хуже, чем после Тридцатилетней войны… Без необычайно серьезного самоотрезвления и духовного обновления германский народ никогда больше не будет жить на свободной земле, быстро или постепенно перестанет быть великим по своей культуре и численности народом; тогда не будет возможен и новый Веймар… Если когда-нибудь германский народ воспрянет ото сна, в который погрузила его катастрофа, и с гордостью и умилением вспомнит об огромной силе, добродетели и готовности к жертвам, которыми он обладал в прусско-германском государстве…, то воспоминание о мировой войне встанет в один ряд с его величайшими национальными святынями… Но, как и во времена Лютеpa, Германия оставалась здоровым жеребцом, которому недостает одного: ездока»{383}.

Ген. К. Типпельскирх: «Версаль бросил в почву дурное семя. Из этого выросли все аргументы будущего немецкого диктатора, которые понадобились ему, чтобы своей демагогией увлечь за собой разочарованный немецкий народ… Когда 150 лет назад мощная коалиция освободила Европу от диктатора, ввергавшего ее в течение 20 лет из одной войны в другую, нашлись разумные государственные деятели, не возложившие на французский народ ответственность за ложный путь, по которому он пошел. Они знали меру, потому, что были единодушны в самом главном, и смогли принести миру столетний мир…»{384}.

По мнению английского историка Дж. Фуллера: «Нет никакого сомнения… в том, кто и что вызвали к жизни Гитлера. Это Клемансо, бесконтрольный, но все контролирующий председатель мирной конференции, и его шедевр — Версальский договор»{385}. Сам Клемансо лишь констатировал общепринятые принципы международных отношений того времени, заявляя, что для него мир означает лишь продолжение войны.

Будущий шеф ЦРУ А. Даллес участвовавший в работе над Версальским договором, позже писал: «Все, вместе взятое, что мы тогда увидели, способствовало возникновению у немецкого народа чувства горечи, ущербности и обиды, что в конце концов привело Гитлера к власти и войне в Европе»{386}. Геринг в своих показаниях на Нюрнбергском процессе отмечал, что обещание Гитлера уничтожить Версальский договор являлось большим стимулом для вступления в партию{387}.

Именно в тот год Гитлер потрясенный «чудовищной катастрофой»{388} постигшей немецкий народ, впервые решает посвятить себя политической борьбе и вступает в «немецкую рабочую партию». В том же 1919 г. появляется «Манифест об уничтожении процентного рабства» Г. Федера, одного из будущих признанных идеологов национал-социализма, оказавшего огромное влияние на Гитлера. «Сразу же после первой лекции Федера, — писал Гитлер, — мозг мой пронзила мысль, что я обрел все необходимые предпосылки для создания новой партии»{389}. Борьба против интернационального финансового и ссудного капитала стала «важнейшим программным пунктом борьбы всей немецкой нации за ее экономическую независимость и свободу»{390}.

28 апреля 1939 г. Гитлер, в ответе на предложение президента США начать переговоры о мирном разрешении конфликта, напомнит Рузвельту, что Германия однажды приняла участие в конференции в Версале, где представители Германии «подвергались большему унижению, чем когда-то вожди племени сиу»{391}.

* * *

Единственной из всех стран только одна Советская Россия официально выступила против Версальского договора[46]. По словам В. Ленина: «Война путем Версальского договора навязала такие условия, что передовые народы оказались на положении колониальной зависимости, нищеты, голода, разорения и бесправности, ибо они на многие поколения договором связаны и поставлены в такие условия, в которых ни один цивилизованный народ не жил. Это неслыханный, грабительский мир, который десятки миллионов людей, и в том числе самых цивилизованных, ставит в положение рабов»{392}. И. Сталин: «Рано или поздно германский народ должен освободиться от Версальских цепей… Германцы — великий и храбрый народ. Мы этого никогда не забываем»{393}.