Читать книгу "Пока пройдет гнев твой - Оса Ларссон"

Однако Кертту ходила по деревне с высоко поднятой головой и словно не слышала, что говорят о ней люди. Собственно, сельчане не слишком распускали языки: ведь многие парни работали у Исака водителями, другие строили ему новый гараж, — как иначе они могли бы прокормиться?

Зато Анни знала, что думают в деревне о ее сестре. Однажды она сидела в гостях у соседей. Вдруг на улице появилась Кертту, и маленькая девочка из этой семьи, увидев ее в окно, запела: «Если хочешь увидеть звезду, посмотри на меня»[18]. Малышку сразу одернули и заставили замолчать. Ведь за столом сидела Анни, вся красная от стыда. Никто не попросил у нее прощенья. Анни понимала, почему эту песню распевают за спиной Кертту.

Ветер переменился. Сара Леандер жила в одиночестве, ей не простили ее «нацистского прошлого», в то время как Карл Герхард[19]снова выступал по радио. Кертту стала местной Сарой Леандер.

Я чувствую протянутые между сестрами невидимые нити. Анни пошел девятый десяток, Кертту скоро восемьдесят, и им совершенно нечего сказать друг другу. Наконец Анни говорит, что ей пора домой, и Кертту разворачивает свои финские сани.

Однако Анни не торопится уходить. Она стоит и смотрит на туман.

Внезапно она начинает чувствовать мое присутствие.

— Вильма? — спрашивает она.

Я хочу прикоснуться к ней, но вместо этого заставляю ее вспомнить, как мы плавали в озере. Она даже погружалась под воду, а потом, фыркая, выныривала.

— Не знала, что еще способна на такое, — радовалась Анни. — Собственно, должна ли я отказывать себе в этом удовольствии только потому, что стала старой?

— Никогда не стану отказывать себе в этом удовольствии, — отвечала я ей. — Буду плавать до девяноста!

А потом, на кухне у камина, где мы сидели, обернувшись махровыми полотенцами, Анни спросила меня, усмехнувшись:

— То есть ты прекратишь заниматься плаванием, когда тебе стукнет девяносто? Почему?

Сейчас Анни плачет. Потом поворачивается и бредет домой.

Я же лечу дальше.

И вот я в прозекторской. Сижу на краю стола и смотрю на свое тело.

У судмедэксперта с утра плохое настроение. Теперь он вынужден еще раз вскрывать меня. Если первый раз тело находилось в довольно приличном состоянии, то теперь, после недельного пребывания на воздухе, оно стало синим и раздулось. Оно буквально разваливается на куски.

Вот он режет мою правую руку, и грусти как не бывало. Он что-то напевает? Что это за мелодия? И какой у него голос… Словно камень трется о камень.

Он снимает перчатки и звонит по телефону. Доктор спрашивает Анну-Марию Мелла, а потом говорит ей, каких мучений ему стоило вторичное вскрытие и что он будет ей очень признателен, если она наконец откроет ему, подозревают ли они здесь что-нибудь другое, кроме несчастного случая, чтобы он знал, что ему искать. Я слышу, с каким терпением разъясняет ему ситуацию Анна-Мария Мелла. Он недовольно ворчит и под конец, уже не в силах сдерживаться, рассказывает ей о моей руке.

— Я думаю, тебя это должно заинтересовать… — говорит он и замолкает, слушая, как тяжело дышит инспектор Мелла на другом конце провода.

А потом хрипит и кашляет, прочищая горло, в то время как Анна-Мария сходит с ума от нетерпения.

— Хррр… Кхе… Кхе… У нее перелом кисти пониже мизинца… да, да… Обычная травма в случае оказания сопротивления… Да, вполне возможно, от удара о дверь…

Я исчезаю. Я больше не могу видеть это тело. Совсем недавно у меня была гладкая, живая кожа и роскошная грудь. Я вспоминаю, как любил обнимать меня Симон: он становился за моей спиной, целовал меня за ухом и в шею и трогал меня под одеждой. А когда он меня хотел, то ласково мычал: «мммм». Это был наш условный знак.

Теперь у меня нет тела. Эта распухшая, синяя, разлагающаяся гора мяса под люминесцентными лампами на столе из нержавеющей стали не имеет ко мне никакого отношения.

Мне страшно одиноко.

Хьорлейфуру Арнарсону тоже одиноко. Сейчас я стою возле его дома. Собака меня чувствует. Шерсть на ее загривке встала дыбом. Она глядит в мою сторону и испуганно скулит.

Нечасто доводится Хьорлейфуру с кем-нибудь поговорить. Порой он неделями не слышит человеческого голоса. Он не слишком страдает от своего одиночества. Правда, много думает о женщинах, хотя вот уже больше тридцати лет не встречается с ними. Он грезит о мягкой коже и округлых формах. Здесь, в лесу, он живет, как дикарь. Летом ходит без одежды и спит во дворе. Каждый день он купается в озере Виттанги-ярви, независимо от времени года.

Хьорлейфур не видел нас в день нашей смерти. Он появился на берегу спустя два с лишним часа после того, как мы умерли. Меня уже не было в озере. Он часто спрашивал себя, что за прорубь появилась на самой середине озера. Она казалась ему слишком большой, чтобы ее мог выпилить любитель подводного лова. Может, кто-нибудь решил последовать его примеру и заняться моржеванием? Кроме того, в проруби еще плавали обломки двери. Хьорлейфур так и не собрал их.

А потом он увидел наши рюкзаки и подумал, что где-то неподалеку бродят люди, которые скоро сюда вернутся. Старик немного постоял над нашими вещами, порылся, но ничего не взял. Его одолевало любопытство и жажда общения. Однако никто, конечно же, не пришел.

А когда он на следующий день вернулся на это место, рюкзаки стояли все там же. И на следующий день тоже. А потом пошел снег, и Хьорлейфур отнес их к себе домой.

Сейчас он поднимается на второй этаж и достает рюкзаки из чулана, где запер их, чтобы мыши и крысы не добрались до наших вещей.

«Конечно, это рюкзаки тех молодых людей, о которых говорили полицейские», — рассуждает он. Хьорлейфур собирается отдать их Ребекке и Анне-Марии, когда завтра утром они снова приедут к нему. Он расскажет, где нашел их и о тех обломках, что плавали в проруби тоже. Нет сомнения, эта та самая дверь, о которой они спрашивали.

Но прежде чем расстаться с рюкзаками, старик возьмет оттуда кое-какие вещи. В одном он видел совсем новую спиртовую горелку, а в другом большую куртку на подкладке из шерсти мериноса. Никогда еще у Хьорлейфура не было такой красивой одежды. «Ничего страшного, если я оставлю ее себе, тем молодым людям она все равно не нужна», — думает он.

Он переносит наши вещи на нижний этаж. На верхнем слишком холодно. Куда уютнее там, где горит камин и трещат дрова.

Хьорлейфур принимается распаковывать рюкзаки и перебирать их содержимое, решая, что оставить себе, а что отдать полиции. Он настолько погружается в свою работу, что не замечает, как у его ворот останавливается снегоход.