Читать книгу "Бабочка на огне - Елена Аверьянова"

Но сегодня Катюша не стала искать для Славика смягчающих обстоятельств его преступления. Сегодня она потребовала от мужа рассказать, как все в этой квартире в день бабушкиной смерти происходило.

— Я была на телефонной станции и выяснила, что предварительно ты позвонил бабушке, — добила Катюша мужа еще одной уликой, в дополнение к бумажному заключению московского эксперта, между прочим, с Петровки, 38.

Всегда прекрасное, как утренняя роса или первый снег, лицо Славика стало тупым и некрасивым. Он и так-то едва понимал слова, написанные в официальном заключении черным по белому, смысл которых сводился к тому, что «надо, Слава, брать ручку, бумагу, писать чистосердечное признание, а уж явку с повинной мы, милиция, тебе оформим».

«Врешь, не возьмешь», — заходил ходуном кадык, забегали в глазницах Славкиного черепа глаза — нежные, карие глаза человека, убившего другого человека, старуху.

— На телефонных станциях таких справок не дают. Я знаю это точно, — попробовал уйти в «глухую несознанку» подозреваемый, да сам себя, глупый, и выдал: — Тем более когда с сотового звонишь.

Сотового у Славика — художника, плохо разбирающегося в трех кнопках стиральной машины-автомат, не было. Сотовый был у Ирки. Славка и подругу продал.

— Может, ты и прав, муж, — последнее слово Катюша произнесла с чувством некоторого удивления. — Может, мне и не дали такую справку. А милиции, как ты думаешь, дадут? По запросу суда, как ты думаешь, дадут?

— Ко-ко-кого суда? — закудахтал Славик, только что руками-оглоблями не забил по-петушачьи, захотел до Катюши одной «оглоблей» дотянуться. — Да я тебя, — никогда не замахивался, а тут, на-ко, замахнулся, как муж на жену. Вспомнил, видать, что спали когда-то в одной кровати.

— Да нет, — не испугалась прошлого, настоящего и будущего Катюша. — Это я — тебя, — и вонзила в длинную руку бывшего мужа зубы.

— А-а-а, — по-мужски простонал Славик. — Зубаста к какой!

— Получи за зубастика, — разозлилась Катюша — потому что зубы-то у нее действительно несколько вперед выдавались, но она всегда считала, что это ее только красит, — и сомкнула на мясе челюсть.

Увидев на зубах Катюши кровь, Славик — человек с развитым воображением — побледнел. Наверное, подумал, что одноруким он Ирке Сидоркиной не нужен будет. Кстати, верно подумал.

Катюша его пожалела, не искалечила, отпустила с миром на все четыре стороны. Только вопрос о квартире, на которую Слава претендовал, отпал сам собой.

— Чтоб духу твоего там не было, — сказала Катюша, вытирая красный, соленый, липкий от крови, рот. — Завтра же замки поменяю и на сигнализацию квартиру поставлю. У меня теперь друзья в милиции есть, — многозначительно прибавила она, глядя, как не ее больше муж дует на багровое пятно на руке. Но пятно от усиленного дутья только меняло цвет, а не исчезало.

Художник, творческий человек, красавец мужчина с черными ресницами с загогулинами на концах, разозлился, как он с таким пятном ходить по улицам Любимска будет, никому из знакомых подать руку не сможет, никто в ответ не подаст ему. Ногой он чуть не вышиб дверь.

«Побежал Ирке жаловаться, — поняла Катюша и посмотрела на фотографию бабушки. — Ну, как, бабуля? Все правильно я сделала?»

От ветра распахнулась форточка, фотография Катерины Ивановны Зиминой упала.

«Одобряешь, значит, — поняла Катюша. — А форточка, пока я в Москве была, видать, сама вот так же и открылась».

— Значит, вы говорите, что вас хотят в нашем городе убить? — спросил Груню Лемур начальник Любимского УВД полковник Сыроежкин и почесал в ухе.

«Что-то я сегодня с утра медленно думаю, совсем не врубаюсь, чего эта певица от меня хочет», — подумал и еще раз, произнося слова с большими паузами, спросил Груню о ее предполагаемом убийстве.

Пригнувшись, певица заглянула в опущенные, с красными прожилками, глаза заместителя главного милиционера города.

«Алкаш, — поняла она. — Наверное, пил вчера, как лошадь, а сегодня на работу вылез».

— А ваш начальник генерал из области долго в отпуске будет? — вежливо спросила она у зама-пропойцы.

— Через неделю выйдет, — буркнул виноватый и начал куда-то названивать, вызывать какого-то Раскольникова, который сегодня утром должен был вернуться из Москвы.

— Сейчас я вам следователя дам, — с видимым облегчением наконец сказал Сыроежкин и почесал голову, лоб и шею. — Самого лучшего в нашем управлении. Он вашим заявлением и займется. А я, — полковник вышел из-за стола, подошел к дверям, — на важное задание поехал. Подождите пока в приемной.

Груня пожала плечами, поняла, что ее выпроваживают, вышла, вспомнила, что забыла на столе начальника сигареты, которые в Любимске не купишь, вернулась.

Полковника Сыроежкина она застала на месте преступления — он стоял в проеме дверей, с прикрытыми от наслаждения глазами «драл» волосатую под мундиром спину об косяк — утробно постанывал, похожий на кабана, которому клево.

Груня быстро захлопнула дверь.

«Черт с ними, с сигаретами. Вдруг он до них уже дотрагивался?» — подумала она и машинально почесала нос.

Сидевшая в приемной секретарша попросила у Груни автограф и едва смех сдержала. Она-то знала, от сведущих в управлении людей, как полковник Сыроежкин ездил вчера на природу, перебрал маленько — впрочем, как всегда, и упал в муравейник, из которого его всем командным составом едва вытащили, едва отчистили от рыжих сикунцов.

Наконец Мирра Леопольдовна Катович, по последнему мужу — Совьен, поняла, что было особенным в Сабине Огневой на момент знакомства той с Артемом. Наивность отличала девушку, вечно щенячий восторг на лице, постоянное, исключительное недоумение по поводу факта своего появления на свет. Будто ребенок очень удивился, когда воды стали выталкивать его — головастика, из темного, сырого, уютного местечка, где не надо было заботиться о пропитании и тепле, в холодный мир, освещенный искусственными лампами и желтым солнцем, от которого с непривычки болят глаза. Будто ребенок испугался, понял, что он умирает, со страху научился орать. Будто потом он понял, что и на новом месте, у теплой, вкусной, молочной дудки тоже неплохо, только пеленки жмут. Но, если проявить характер, раскутаться, то почти не страшно, интерес к жизни пересиливает страх перед ней.

Некоторые, большинство, идут дальше — взрослеют, начинают жизнь понимать. Сабина не захотела, не смогла. Ей было интересней удивляться всему, нежели все понимать и объяснять.

«Дура какая», — чуть не заплакала от жалости к Сабине Мирра, понимая, что она, Мирра Совьен — не такая, а умная.

Наивность Сабины сквозила отовсюду. С фотографии «Федры», которую та играла с выражением лица, как у Алисы, когда Коонен в Камерном театре слушалась Таирова. Из воспоминаний старожилов Любимского театра — гардеробщицы тети Дуси, внешне крестьянки, в душе — театралки, и сторожа Иваныча — при театре еще его дед служил дворником.