Читать книгу "Для молодых мужчин в теплое время года - Ирина Борисова"

Он садился за стол, и мы не начинали сразу заниматься, а немного трепались. Он рассказывал про прием, которому выучился от Витьки Фуфаева, фигуры, к которой я не осмелился бы и подойти, самого заядлого дворового хулигана и голубятника. Женя чувствовал мой трепет и благоговение и старался говорить как можно будничнее - для Витьки он, действительно, был своим. После его рассказов мои рассказы типа: "А вот я читал про один такой приемник", - звучали пресно, и я комкал их, и мы начинали заниматься. Если отец и мачеха запивали, он неделями не ходил в школу - жил за городом у тетки. Я объяснял ему пропущенное, он не понимал, я горячился, кричал: "Да ты, что, вообще?" и крутил пальцем у головы, и он, разозлившись, бросал ручку, по-взрослому ругался: "Да иди ты...", а потом прибавлял: "Очень хорошо знаешь, да? Папа научил?" И я сразу краснел, хватал его за рукав, если он собирался уходить, и упрашивал остаться. Он оставался и старался все усвоить, потому что его страстное желание вырваться из той жизни, какой жила его семья, не сводилось к одним детским грезам. Запущенный, часто голодный, он прибегал к нам и, помывшись, поев, сидя на диване в моей чистой рубахе, спрашивал меня: "А твой дед был профессор? А ему за это и две комнаты дали? А сколько он учился?", и я объяснял ему, что учился дедушка в университете на двух факультетах, и Женя кивал: "Угу!" с твердой, определенной интонацией человека, ясно видящего перед собой цель, а потом вытаскивал из портфеля учебник и дотошно выспрашивал у меня непонятное.

Раньше я никогда не задумывался, кем был для него я, думал только, что, кто же, если не я, поможет Жене. Мы с ним всегда обсуждали его домашние дела, потому что мои обсуждать было нечего. Он всегда говорил, а я слушал, а если говорил я - то о нем, и мысль о том, какой же ему интерес непосредственно во мне - тихом интеллигентном мальчике только один раз за всю нашу детскую дружбу пришла ко мне в голову.

В пятом классе я уже вовсю увлекался радиотехникой. Я перестал завтракать в школе и копил деньги на лампы и сопротивления, а когда об этом узнала мама и стала давать мне "на железки", я все равно не завтракал, чтобы купить еще ферритовые стержни. Каждое воскресенье я ездил на барахолку, мой стол заваливался мотками провода, трансформаторами. Журналы "Радио", стоящие в ряд, библиотечные радиолюбительские книги - это был мой мир, здесь для меня начинали маячить контуры новой схемы приемника, потом я сидел, окутанный паяльным дымом, не разгибая спины, не мог насмотреться на готовое изделие. И хотя я бы не променял этот свой мир ни на какой другой, иногда мне все-таки казалось, что настоящая жизнь проходит мимо. Так было, когда у меня не ладилось что-нибудь; отчаявшись биться, я выходил во двор, а во дворе играли в футбол. Я вставал в кучке зрителей и смотрел на разгоряченных ребят, на взметавшуюся под их ногами пыль, слушал гулкие удары по мячу, и тогда вдруг ужасно хотел тоже, азартно крича, бежать по двору с мячом, я хотел послать ко всем чертям свои неизменные сосредоточенные размышления над схемами, я хотел быть первым среди игроков, хотел быть ловким и сильным, хотел жить разгульной дворовой жизнью; если бы в тот момент случилась драка, я бы полез все равно кого бить.

И однажды, когда игра, показавшаяся особенно хорошей, кончилась, и игроки, переговаривающиеся о чем-то своем, собрались у беседки, я вдруг увидел среди них Женю и, забыв, что Женя во дворе всегда держится на расстоянии, что я, конечно, компрометирую его кличкой "четырехглазая тоща", я вдруг сам не знаю как расстегнул рубаху, как это было у игроков, завязал ее узлом на животе, и направился туда, в запретную зону беседки, к ним; я повторял про себя: "Женька, ты что - тоже играл?" И я подошел и спросил, а он не ответил, а все замолчали и посмотрели на меня, а потом Витька Фуфаев сказал: "Мда, пацан, мощная у тебя грудь!" "Куриным коленом!" - пискнул кто-то из-за его спины, и все заржали. Я смотрел на Женю, тот молча смотрел на меня, не отвечая. Я развернулся и пошел прочь, а он не стал меня догонять.

Я не пошел домой, дома негде было плакать - я пролез в подвальное окно и плакал там, сидя на чьей-то картошке, один за одним безжалостно обламывая упругие холодные ростки.

А вечером отец Жени пришел, как всегда пьяный, и начал драться, и мой папа с соседом дядей Лешей скрутили, заперли его, дядя Леша побежал за участковым, а мама уложила Женю на диван, мазала ему лицо йодом, из-за дверей неслась ругань, и Женя вздрагивал и всхлипывал, а я не подходил к нему, не в силах еще забыть то, что произошло во дворе. И если я сейчас думаю, что Оля права, и мы, действительно, никогда не были настоящими друзьями, то всегда раньше, когда эта мысль приходила мне в голову, я, в конце концов, гнал ее, говоря себе, что неизвестно каким бы я сам стал на его месте.

Я помню, мы с Женей в десятом классе сидим, как всегда, на нашем диване, и я говорю: "Давай со мной на радиотехнику!" "Не потянуть, как я учился-то?" - усмехается он, и я, вздохнув, соглашаюсь. Мой папа работает в радиотехническом, я думаю до вечера и за ужином говорю папе, что Женя не виноват, что у него не было условий учиться, как у многих и то, что ему заранее заказан вход в институт - явная несправедливость. И после некоторого молчания меня поддерживает мама: "Петя не так уж не прав", и я смотрю на отца, как лицо его морщится, и он, в конце концов, соглашается позаниматься с Женей и подготовить его, но спрашивает: "А не очень ты с ним носишься?", и он был первым человеком, сказавшим это, а вторым была Оля.

То время, наверное, было самым счастливым в моей еще не взрослой жизни: осень с выездом первого курса на картошку, Женя и я среди отличных ребят - я рассказываю о последнем приемнике, Женя держится рядом, и все совсем иначе, чем во дворе, Женя смотрит с уважением, и когда ребята удивляются широте диапазона, подмигивает: мол, знай наших! Знакомство с веселой темноглазой Олей - именно с ней хотят подружиться все парни - мы целой ватагой лезем вечером в какой-то сад за дичками, мои брюки трещат - напоролся на гвоздь, и Оля, зажимая рот, хохочет, хохочет.

И возвращение в город: Оля поет какую-то замечательно бессмысленную песенку, и все хором поют припев, а после Женя басом: "Анджела!", и все смеются, а громче всех - Оля. И первые месяцы в городе, вечера на кафедре, все непонятно, во всем хочется разобраться, и вдруг - Олина голова из-за двери, кивок, смешок - выхожу - она с компанией девочек и ребят из общежития, Женя с ними, - зовут в кино, и мы все идем, и весело смотреть, как Оля прыскает на кинокомедии, и я провожаю их до общежития, и, проводив, вдыхая сырой осенний воздух, иду домой.

А потом меня совсем затягивает кафедра. Я не могу пропустить ни минуты, делается жутко от того, какой я еще неуч, несмотря на все мое радиолюбительство, а на лекциях читают еще только математику и физику, и так хочется забежать вперед.

А однажды ко мне на кафедру заходит Оля. Она бросает сумку на приборы, усаживается переписывать лекции, а потом предлагает: "Пойдем в мороженицу!" Мы идем, и там без всяких предисловий Оля вдруг говорит: "Знаешь, Петька, у меня должен быть ребенок!" Я чуть не падаю со стула, хочу что-то спросить, но Оля останавливает: "Не спрашивай, ты его не знаешь, он из общаги, это ему до фени. Ужасно все глупо, - быстро говорит она. - Знаешь, Петька, ты извини, что я тебе рассказываю, но кому-то мне надо, а девицы сразу разнесут на все общежитие. Понимаешь, вот так живешь, как дурочка - куда ветер дунул, туда и понесло, а потом вот что получается. Ясно, конечно, что теперь делать, да и направление уже есть, только очень как-то тяжело. Чувствую, что вот сделаю это, а дальше будет еще хуже - это как какой-то рубеж. А куда денешься, не к родителям же ехать, они с ума посходят, да и старые уже", - и она вздыхает, улыбается и говорит, что вот она все же какая болтушка выговорилась, и вроде легче. И я смотрю, как, опустив глаза, она не может открыть пудреницу, пальцы срываются с кнопочки, и чувствую, что на меня накатывает, и что я сейчас сделаю что-то такое. Я вдруг замечаю, какая она сделалась измученная, и представляю, что вот она сделает это и вообще перестанет болтать и смеяться, ее как переедет трамваем, и я вдруг понимаю, что и я не могу, не хочу, чтобы это было.