Читать книгу "Сесиль Стина - Теодор Фонтане"

Продолжая таким образом беседовать об Альтенбраке и его обитателях, они медленно спустились вниз по той же зигзагообразной дорожке, в конце которой заметили Гордона и обоих ученых господ, возвращавшихся с прогулки по деревне. Те как раз взбирались из ущелья к крепости Роденштайн. С ними была Роза. Сент-Арно махнул ей рукой в знак приветствия, двинулся навстречу и, проводив до самого фасада гостиницы, шутливо упрекнул в дезертирстве из отеля «Десять фунтов». Минуту спустя вся компания снова оказалась на веранде, где все было готово к обеду. Столы и стулья, для лучшего обзора, были вплотную придвинуты к деревянным опорам навеса, появились белые льняные скатерти, цветы и наконец Сесиль, еще румяная со сна. Минут через десять каждый занял свое место за столом, и наставник после недолгого колебания согласился принять участие в трапезе. Он сидел между обеими дамами, и его учтивость и веселость свидетельствовали о том, что в юности он прошел хорошую школу. Сесиль была очарована.

– Tout a fait comme il faut![103]– шепнула она Розе.

И весь обед также прошел безупречно, начиная с маленького сюрприза, о котором позаботилась жена наставника: кроме заказанных блюд она приготовила для гостей суп из кервеля, которым славилось ее хозяйство.

– Ах, кервель! – сказал полковник, когда с супницы сняли крышку. – Если бы вы знали, дорогая сударыня, как вы этим угодили, по крайней мере, мне! Вся моя юность снова встала передо мной. Каждую среду, пока был кервель, у нас в доме готовили из него суп, в обязательном порядке кервель, а потом рис и сосиски. Я думаю, сегодня он будет таким же вкусным, как и прежде… Но что мы будем пить? Сесиль, мадемуазель Роза, что предпочитаете? Я готов дойти до пределов возможного…

– То есть моего винного погреба, – рассмеялся наставник. – Но, господин полковник, его пределы ограничены. Есть трарбахское, есть цельтингское. В общем, все мозельское. Ах, Мозель, Мозель, я не вру: с тобой живу, с тобой помру!

– Нет-нет, – перебила его Сесиль. – Не нужно вина, не нужно ничего чужого. Местное брауншвейгское пиво, не правда ли, господин фон Гордон?

– Непременно, – поддержал ее Гордон. – В таких обстоятельствах все должно иметь местный колорит. Значит, заказываем брауншвейгское черное, оно такое сладкое.

Они продолжали острить, пока наконец по предложению наставника не сошлись на простом бланкенбургском пиве. Его подали в кружках с крышечками и надписью синей глазурью. Полковник прочел надпись на своей кружке.

– Хозяин с двойным подбородком, а женка такая красотка… Ай-яй-яй, старина, к чему бы это? Дочка, как в старинной песне, куда-то скрылась, и хозяйке приходится стараться за двоих. Счастье, что она так молода.

В этот момент прибыли гольцы, красиво обложенные яркими дольками лимона, и так как никто, за исключением пенсионера и, разумеется, наставника, не знал, как обращаться с изысканным блюдом, эти двое первыми приступили к еде, а остальные с некоторым опасением последовали их примеру. Гольцы вызывали у сотрапезников разного рода ассоциации: то лестные, то пренебрежительные. Гордону они напомнили whitebait[104], а полковнику показались чем-то средним между уклейкой и корюшкой, которая водится в Шпрее. Правда, он добавил тоном извинения:

– Honny soit qui mal y pense[105].

Однако Роза категорически отвергла эти сравнения, не желая, чтобы гольцов лишали их очарования, ведь это самая великолепная из рыб, и художница была готова в любой момент пропеть им дифирамб. Увы, презренный анимализм не оставил ей времени для углубленных занятий поэтическим искусством. Но господин пенсионер, конечно, возьмет эту миссию на себя. Как известно, все священнослужители в душе поэты, иначе и быть не может. Ибо на того, кто каждое воскресенье стоит на амвоне под крышкой с изображением голубя, сиречь Святого духа, не может не снизойти хотя бы малая толика поэзии.

– Да, господин пенсионер, – вскричали все. – Песня или тост. Сами выбирайте: песня или тост. Но в рифму.

– Хорошо, так и быть, – сказал старик. – Но от каждого – по силе возможности. Я никогда не сочинял ничего, кроме тостов. Но поскольку рифмовать тосты может любой, даже мадемуазель Роза, несмотря на ее заявления, то пусть рифмуют все по кругу. Таково мое условие.

– Согласна, – сказала Роза. – Но только рифмуем строго, это мое условие. А кто предложит неверную рифму или употребит несуществующее слово, заплатит штраф, иными словами, фант.

– С выкупом, – подмигнул приват-доцент (как в каждом педанте, в нем было что-то от фавна).

– Значит, с выкупом, – повторил Сент-Арно. – Но прежде давайте еще раз пустим по кругу блюдо с гольцами. Это придаст им большую святость. Ну-с, господин пенсионер, commençons[106].

И пенсионер, отведав угощения, начал медленно и задумчиво читать нараспев:

«Синеет незабудка, ольха главу склоняет,

Голец, дитя ручья, сребром чешуй сверкает».

– Хорошо, хорошо, – сказала Роза. – А теперь господин полковник, ваша очередь.

И полковник, не долго думая, продекламировал:

«О, язь, и лещ, и щука, на что сдались вы мне?

Форель предпочитаю, ну а гольцов вдвойне».

– Превосходно, превосходно. Примите мои комплименты, господин полковник. Вы побили соперника. Ох, уж эти мне военные, победоносны на любом поприще. В последнее время (к сожалению) и на поприще живописи. Но эти грустные наблюдения слишком печальны для веселого часа. Итак, продолжаем. Господин фон Гордон, покажите нам, чему вы научились в далекой Персии. Там ведь, как известно, полным-полно поэтов. Не так ли? Как же его звали, самого великого? Ах да, Фирдоуси[107]. Ну, давайте.

Гордон, желая спровоцировать шуточную ссору, подобрал к слову голец рифму ветрец, что, разумеется, было встречено в штыки и привело к утверждениям, чрезвычайная сомнительность коих выходила далеко за рамки неудачной рифмы.

– Нет никаких «ветрецов», – решила Роза. – Обвиняемый имел в виду ветерки, если он вообще что-нибудь имел в виду. Ветерки есть, а ветрецов нет. С вас фант, господин фон Гордон. Теперь ваша очередь, господин Эгинхард. Вы позволите называть вас по имени? Я чуть было не сказала, вызвать на ристалище именем поэзии.

Эгинхард, устремив вдаль взгляд, принялся протирать свои очки. Но вдруг он просиял и произнес с чувством исторического достоинства.