Читать книгу "Ловкая бестия - Марина Серова"

Как я сейчас выгляжу снизу — лучше не думать. Моя мини-юбка, кажется, у меня где-то возле груди, сбилась при подтягивании.

Еще одно усилие… так, теперь другую ногу… и вот я уже стою перед окном и вижу, как убийца в белом халате швыряет в сторону капельницу, быстро подходит к кровати и замирает над Симбирцевым.

Замах был не ахти какой, но я точно попала каблуком по рейке рамы. Я должна была разбить стекло с первого раза и проникнуть к палату. Это мне удалось. Осколки так и брызнули в разные стороны, я поранила ногу вдоль по щиколотке, но рейка треснула пололам.

И в тот момент, когда я ввалилась в палату, круша плечом остатки древесного каркаса рамы и сплевывая стекла, этот тип уже стоял над мирно посапывающим во сне Леней и заносил руку с ножом, примериваясь, чтобы поточнее нанести смертельный удар.

Думать было некогда. Звать на помощь — бесполезно. Когда дело решают даже не секунды, а какие-то совсем уж невесомые доли этого отрезка времени, решения принимает не человек, а его внутренний воин.

Я со всей силы уперлась в столик на колесиках, стоявший сбоку, и, роняя по дороге разложенные на нем лекарства и шприцы, резко подала его вперед, навалившись на него и развернув углом.

Как раз так, чтобы с разгону въехать этому типу в пах. Стальной угол в мужской мошонке, да еще входящий с небольшого разбега — достаточно мощный фактор, способный на некоторое время вывести человека из строя и нанести определенный ущерб его мужской состоятельности. Впрочем, зачем этому гаду дети?

Пока он не успел опомниться, я резко ударила его в нос, да так, что он привалился спиной к высокой железной спинке кровати. Ногой при этом я упиралась в стол, пригвоздивший его пах к прутьям.

Пожалуй, я чересчур сильно вдарила. Парень не мог пошевельнуться, так что его голова непроизвольно загнулась за спинку, да так, что хрустнул шейный позвонок. Да, пожалуй, детей у него не будет.

— Мамочки, как же я напугался! — вдруг обрел дар речи Симбирцев.

Его шок, по-видимому, прошел. Клин клином вышибают, как говорится.

Гляди-ка, ожил мой Леня, даже маму вспомнил. Интересно, какая у него мама? Жива ли? Надо как-нибудь при случае поинтересоваться.

Впрочем, нет.

Ведь тогда он наверняка спросит о моей. А мне об этом говорить не хотелось…

* * *

В последний месяц перед моим отъездом в Москву мама часто жаловалась на сердце.

Мы с отцом, конечно, очень беспокоились, папа даже настоял на том, чтобы маму обследовали лучшие местные врачи. Это было несложно, и не только из-за папиного положения в городе — мама сама была врачом, правда, педиатром, но у докторов традиционно есть друзья и знакомые и среди других специалистов.

Мама неделю пролежала в клинике, но никакой серьезной патологии не было выявлено. Да и мама не была склонна бить тревогу и старалась не обращать внимания на эти длившиеся несколько минут, но довольно частые приступы — поболит-поболит и перестанет.

Телеграмма о ее смерти застала меня по возвращении с «пятой четверти» — подмосковного лагеря, куда наша группа выбиралась в мае и возвращалась в конце сентября. Мне разрешили вылететь во Владивосток на похороны, и это была моя первая поездка на родину за все годы учебы в «ворошиловке» и разведподразделении.

Я глядела на грязно-серые облака, зависшие за иллюминатором, и дурела от назойливого гула и вибрации. В аэропорту меня встречали хмурый отец и несколько его сослуживцев.

Как ни странно, я не плакала. И отец, видимо, уже пережил самые тяжелые минуты — был мрачен, но спокоен и деловит.

К вечеру, когда закончились поминки, я долго ходила по нашей опустевшей квартире, трогала стены и смотрела на цветы в горшочках — некоторые я собственноручно высадила перед своим отъездом, и теперь на подоконнике стояли уже «взрослые» кактусы и алоэ.

В комнате, которая когда-то была моей спальней, я нашла в шкафу ящик со своими куклами. Раскрашенные ляльки смотрели на меня пустыми, широко раскрытыми глазами, как будто удивляясь, что от них нужно этой великовозрастной дылде. Они меня не узнавали.

«Тебе надо привыкать жить одной, — тупо думала я, теребя плотный лист обезьяньего дерева. — Человек, который принадлежит Делу, уже не имеет права иметь близких. Но разве такой жизни я хотела?»

На этот вопрос пока не было однозначного ответа. Та, оставшаяся в прошлом Женя Охотникова, конечно, хотела совсем другого.

Дом, семья, муж, дети, работа, досуг — те простые и всем знакомые понятия, которые наполняют нашу жизнь, а подчас и заключают ее в себе, теперь для меня были более чем смутными.

«Если раньше это было аксиомой, то теперь я нуждаюсь в ее доказательствах, — продолжала я свои размышления. — После того, что я узнала и чему научилась, все это стало для меня чем-то пресным. Я не знаю, хорошо это или плохо, но я знаю, что есть другая, жестокая и беспощадная жизнь, которой я должна посвятить свое будущее. И эта незаметная большинству людей борьба, в которую я скоро включусь, и обеспечивает их стабильный быт».

Тогда мне не казалось, что в этих суждениях есть что-то высокомерное.

Наоборот, я чувствовала своего рода смирение от того, что я, столь много знающая и понимающая в жизни, в той ее стороне, что скрыта от взглядов обыкновенных людей, общаюсь с ними как с равными.

Хотя, чего уж греха таить, я не упускала момента вынести суждение о том или ином человеке, подметить его слабости и смешные стороны и все это заносила в свой банк данных. Эта внутренняя работа шла почти автоматически, просто я уже привыкла так смотреть на мир.

Отцовские сослуживцы, даже те из них, что помнили меня с детства и, казалось бы, стали почти родными людьми, воспринимались мной подчеркнуто отстраненно, как объекты для изучения.

И, как это ни печально, я нашла, что моя подруга детства Саша — та самая, с которой мы как-то раз нарушили границу военной базы, чуть не вызвав скандал, — теперь тоже воспринималась через призму приобретенного мной опыта. Я видела перед собой не очень умную, слегка усталую от работы женщину, не очень счастливую в браке, все мысли которой были направлены на ремонт да на то, чтобы скопить деньжат на автомобиль для поездок на дачу.

Разумеется, я не подавала вида, что «произвожу сканирование человеческого объекта», и старалась вести себя как можно естественнее. Разумеется, мне это вполне удавалось — недаром я получила в свое время высший балл на спецкурсе актерского мастерства.

Впрочем, такое раздвоенное существование доставляло мне немало хлопот.

Если в учебных условиях все это было теорией, подкрепленной практическими упражнениями, то в обыденной жизни такой подход как бы сразу зачеркивал саму возможность простого человеческого общения.

«Неужели я настолько глубоко запрограммирована? — думала я, пожимая руку старичку соседу из квартиры на первом этаже и выслушивая его комплименты в свой адрес. — И я теперь больше никогда не смогу просто говорить, слушать, обмениваться мнениями?»