Читать книгу "Абраша - Александр Яблонский"

* * *

Впервые об Ариадне Скрябиной Николенька услышал от папы. Разговор зашел о Корчаке, о котором Николенька собирался писать сочинение. Это было, кажется, в начале 10-го класса. Тема сочинения была задана без затей: «Твой идеал». Мама сказала, что надо выбрать какого-либо литературного героя из школьной программы, может, Болконского, может, Левинсона («ты спятила» – это папа) или, или… найти еще один идеал мама не смогла. Папа, как всегда, заспорил – они с мамой любили спорить – хлебом не корми, – а Николенька обожал жадно слушать эти споры под низко висящим темно-оранжевым абажуром. Так вот, папа сказал, что лучше выбрать реальную историческую фигуру, скажем, кого-нибудь из декабристов, Лунина, например, или Фонвизина. Николенька выбрал Корчака. Собственно, он не выбирал. Это имя пульсировало в нем уже второй день, а история этого человека перевернула всё его сознание, все оценочные критерии и жизненные принципы.

Случилось это, как ни странно, на уроке математики. Лера Павловна пытала у доски Олю Ченкину. Оля была девушка красивая, добрая, но очень глупая и по жизни, и, особенно, в точных науках. Промаявшись минут десять у доски, она, наконец, не выдержала и сказала – ни к селу, ни к городу, давясь слезами и опустив покрасневшее, сделавшееся сразу некрасивым, лицо: «За что вы меня… нас так не любите?»… Лера Павловна резко обернулась и уставилась на Олю. Та, по воцарившейся в классе тишине – даже Абрамян перестал списывать у Кольчужкина – и по выражению лица Леры Павловны, почуяла, что ляпнула что-то совсем уж не то. «Садись», – быстро сказала Лера – или «Марина Влади», как звали ее за глаза ученики – длинные русые волосы, синие, чуть раскосые глаза, струящиеся под строгим облегающим платьем очертания фигуры – колдунья! Она подошла к окну и долго смотрела на зеленые купола Спасо-Преображенского собора, прекрасно видные из окон их класса. Такой тишины в 10-м «А» не было со дня основания 182-й школы. Потом Лера Павловна обернулась лицом к классу и непривычно тихим голосом стала рассказывать о Корчаке. Что-то Николенька про этого учителя и писателя, погибшего вместе со своими учениками, уже слышал, но то, что и как рассказывала «Влади», его поразило, как и поразили последние слова Лера Павловны, произнесенные уже после незамеченного звонка с урока: «Звучит, наверное, нелепо, но я бы не смогла поступить иначе». Она сказала это шепотом, но так убедительно, что не поверить в это было невозможно. Бедная красивая Ченкина заплакала. Николенька сжался и в одно мгновение стал взрослым.

Он попытался найти в библиотеке данные о Корчаке. Нашел: «Интернат» с предисловием Крупской – раритет, 20-е годы, «Когда я снова стану маленьким». С удовольствием прочитал «Короля Матиуша Первого» и понял того офицера, который предложил Корчаку покинуть толпу обреченных.

Вот и сейчас он стал рассказывать родителям то, что они, папа уж наверняка, знали, но они слушали его внимательно, заинтересованно.

– Удивительный человек, – после долгой паузы сказал папа. – Удивительный… Нормальный…

Мама застыла с ложкой варенья в руке, недоуменно уставившись на папу.

– В извращенном бесчеловечном мире – нормальное поведение есть подвиг. И Корчак – великая личность именно потому, что свои принципы он имел мужество претворить в бесчеловечных экстремальных условиях реальной жизни.

Папа надолго замолчал. Он сидел, подперев голову руками так, что подбородок лежал на сплетенных пальцах, и неотрывно смотрел сквозь стену… Мама молчала, опустив голову и беззвучно помешивая ложкой пустой чай – она считала, что сахар укорачивает жизнь, а ей хотелось жить долго.

– … Права твоя «колдунья», невозможно поступить иначе… Как можно бросить этих птенцов, прильнувших к тебе… Я бы бросил тебя? Ужас мучительной смерти… Ужас… Наверное об этом не думаешь… Ведь немыслимо бросить своего ребенка в несчастье, оставить испуганных детей одних в пломбированном вагоне, в газовой камере…

Старинные напольные часы пробили половину следующего часа, и все от неожиданности вздрогнули. Папа беззвучно стал шептать, чуть шевеля губами, мама встревоженно на него посмотрела и взяла за руку.

– Нет, ты не волнуйся, я с ума не схожу, просто я думаю, – папа опять замолчал. Молчал долго. Потом, медленно выговаривая каждое слово, сказал:

– А ведь он был последним офицером, кто носил в годы оккупации – демонстративно, вызывающе – мундир Войска Польского. Хотя до войны он лежал у него пронафталиненный в сундуке… и это дорогого стоит… Невозможно представить, как это страшно идти в печь… И невозможно… как он их воспитал – это не меньший подвиг… Воспитать детей, которые выстраиваются по четверо и, развернув зеленое знамя Матиуша, идут на мучительную смерть… Дети… 200 человек… Откуда у них такое мужество, такое чувство собственного достоинства – ведь никто не пытался спрятаться, бежать, просить пощады… Они лишь жались к нему… Как можно было их бросить…

Ника был уже не рад, что завел этот разговор. Подбородок у папы подрагивал, губы были плотно сжаты, он мял кружевную скатерть, но мама его не одергивала, хотя в другой час, болезненно любя порядок и чистоту, устроила бы небольшое «Ледовое побоище».

– Я, пожалуй, напишу на другую тему, – перевел разговор Ника. – Действительно, декабристы – это интересно. Не их идеи, а личности. Например – молодой Бестужев-Рюмин и Муравьев-Апостол. Ведь поразительно: Бестужев не увлекся идеями Муравьева, он увлекся его личностью, влюбился, что ли. И на виселицу они шли вместе, только в самый последний момент перед казнью Бестужев ослабел и заплакал, и Муравьев обнял его, так они и пошли на эшафот, обнявшись… Толстого этот сюжет волновал, я читал.

– Да, да, ты прав, – быстро подхватила мама, и папа кивнул головой. – Подумай об этом. Это хорошо.

Потом разговор иссяк, мама стала убирать со стола, папа долго смотрел в газету, и только в самом конце вечера он вдруг сказал:

– Пойти на муки ради конкретного человека, ради конкретных детей, это я понимаю, восхищаюсь, преклоняюсь, боготворю. Но вот идти на верную гибель ради абстрактной идеи, абстрактной нации…

– Человечества…

– Человечества, Тата, и здесь нечего иронизировать и комиковать!

– Так я не… – испугалась мама.

– Да, во искупление грехов человечества, и Христос поэтому высочайший нравственный идеал, помимо всего прочего. Но я говорю о наших современниках, из плоти и крови, таких же, как мы. И этого я понять не могу, примерить на себя не в состоянии. Это – запредельно…

– Ты о ком?

– К примеру, Ариадна Скрябина.

– Это родственница композитора?

– Его дочь.

– Никогда не слышала.

– А в России о ней никто не слышал.

* * *

Разговоры, разговоры… Из пустого в порожнее. Иудеи, православные. Сын Божий… Что они знают о Сыне Божьем? Что они вообще знают? И веруют ли? А если веруют, то во что?! В то, чего нет, чего быть не может?! Если бы Он был, то откуда текут реки крови во славу Его? Если Он есть, то как допустил, что народ, давший Его, веками проклинался, истреблялся, облыжно поносился во имя Его? – По сей день в православных церквах на Страстную неделю иудеев «сонмищем богоубийц» именуем и призываем обрушить гнев Господен на их головы! Если бы Он был, разве вытерпел бы всё это всесильное убожество, которое почитает себя господами, а по сути – самовлюбленные рабы? Разве вытерпел бы меня – служку этих убогих негодяев? – Или нет, наоборот – их повелителя, их создателя, Демиурга Моего маленького, но такого послушного мира, режиссера их судеб… Я – господин, я – свободный человек! Иль смрадный жирный червь? Если Ты есть, то помоги мне, помоги не сойти с ума, помоги отделить плевелы от пшеницы, любовь от предательства. Ведь люблю я их! И нет никого ближе их – и гублю… Но всё есть ложь и пустые слова. Никогда не было любви, всепрощения, братства во Христе. И быть не могло. Всё есть ложь. Было и есть лишь предательство, зависть, похоть и гордыня. И так будет всегда. Из мрази выползли, в мразь и превратились. В мразь и уйдем. В рабстве зачаты, в рабстве живем и гордимся этим. Вовенарг сказал, что рабство принижает людей до любви к нему. – И это так. Но – не про меня. Ибо… Папенька любил эти слова. Говорил, что и граф Лев Николаевич их ценит. Повторял это, возвращаясь от Ильи Ефимовича. Маменька ругалась, что он приходил пьяненький из этих «Пенатов». Давно это было, в другой жизни. В настоящей, чистой, безгрешной. В Куоккала… Господи, если Ты есть, спаси меня, я погибаю.