Читать книгу "Там... - Анна Борисова"

Десятый этаж, где обирают завистливых, стоил ему двух хламид. Это мало. С других куда больше снимали. С Губкина же только за две вещи. Ужасно он всегда завидовал тем, у кого голос хороший. Стоит, бывало, перед телевизором, воображает себя певцом, подпевает дурным голосом. Это-то козлиное пение мытарь ему сейчас и изобразил. «Давай мзду, Азнавур недоделанный». И еще взяли за Леху Колесниченко. Был в армии такой дружок, которому Губкин по молодой глупости люто завидовал. Леха как в увольнительную ни пойдет, обязательно с какой-нибудь девушкой познакомится, одна другой краше.

На одиннадцатом КПП (этот термин Александру вспомнился из-за армейской службы) его пытали, во-первых, на предмет гордыни — ничего не нашли. Во-вторых, на грех тщеславия — тоже обошлось. В-третьих, в смысле непочтительности к отцу-матери. Здесь вообще мимо, потому что Губкин вырос в детском доме и родителей своих не помнил. Зато по четвертому пункту, хуле на поставленные от Бога власти, лишился он сразу нескольких хламид. Грешен, хулил власть, причем злобно и в непозволительных выражениях.

Андралекс потрогал, много ль на подопечном одеяний осталось, нахмурился. Это ведь едва за половину испытаний перевалили, и самые тяжкие еще впереди.

«Вдруг я не все благие дела тебе зачел?» — с тревогой спросил Заступник, и до Губкина дошло, что хламиды не просто так выдаются, а строго под отчет.

Двенадцатое мытарство касалось греха гнева и ярости. Это мимо, мимо.

Тринадцатое: злопамятство и мстительность. Тоже не по нашей части.

Ангел уже повеселее глядел. На четырнадцатом облаке, самом темном, где берут тяжкую мзду за смертоубийство, за драку, за побои, Губкин оставил одну хламиду целиком и от другой оторвали несколько лоскутов. Лоскуты за мелкие подростковые потасовки. Полную хламиду за махаловку на первом году армейской службы, когда они, салаги, решили «дедам» дать отпор и он одному бедолаге ременной пряжкой чуть голову не проломил.

Мытарство пятнадцатое особенно впечатлило. Там трясли колдунов и чародеев, так что Губкину бояться было нечего, но таможенники почему-то расхаживали в масках скорпионов, змей, жаб и прочих гадких тварей. А может, это были и не маски. Особо приглядываться Александр не решился. Втянул голову в плечи и поскорее выше, выше.

«Приготовься, сейчас трудно будет, — волнуясь, показал Заступник на следующий слой облаков. — Здесь, на блудных мытарствах, почти все срезаются». Расторопные пацаны в сдвинутых на затылок фуражках, развязно подмигивая, обступили Губкина со всех сторон. У соседней стойки такая же гопкомпания обдирала как липку какую-то женщину, срывала с нее последнее. Вот женщина осталась совсем без ничего, пробовала прикрываться руками, но какое там. Содрали кожу и скинули бедняжку с облака. Еще и плюнули вслед.

«Раз блуд… Два… Три…» — насчитывал мытарь, сдергивая с Александра хламиду за хламидой. Ангел только охал, он тут был бессилен.

Но блудных дел на Губкине не так много висело. Голый секс, без любви, он не признавал. Зато нечистых помыслов, за каждый из которых таможенник отрывал от одеяния по куску, набралось ого-го сколько. Однако самую большую потерю понес он не через блудные дела и помыслы, а за другое. «Ну-ка, ну-ка, чтой-то у нас?» — жадно принюхиваясь, спросил главный из прелюбодейных мытарей. «Догадывался, что Наташка твоя задумала аборт сделать, а ничего у ней не спросил, смалодушествовал? Эй, ребята, тут соучастие в блудном чадоубийстве!» И содрали с Александра разом десять последних хламид, так что остался он в чем мать родила. Приготовился, что станут и шкуру когтить. Поделом. Прав черт, тяжкий грех у Губкина на душе. Но скинул с себя Ангел собственный сверкающий плащ, набросил Александру на плечи. Цапнули мытари драгоценную ткань, начали жадно рвать на клочки, ссориться, кто кого обделил. И схватил нагой Андралекс новопреставленного за руку, утянул прочь, пока бесы не опомнились.

Теперь они оба по небу летели ничем не прикрытые, а впереди оставалось еще два последних судилища, откупаться от которых было уже нечем.

— Что здесь? — дрожа от озноба, показал Губкин на приближающуюся тучу.

«Мытарство ересей. Кощунствовал? Святотатствовал?» Александр головой помотал.

«А сомнения в Вере были?»

— Были…

Повесил Александр голову. Понял, что девятнадцатого экзамена ему не сдать.

Но то ли сомнения его были негубительны, то ли сам этот грех очень уж тяжким не считался, однако не содрали с Губкина кожу. Пару раз когтями окорябали и то, похоже, более для острастки.

«Последнее мытарство для людей святой жизни самое опасное, — объяснил Заступник перед двадцатым облаком. — Кто прожил жизнь безгрешно, но кичился своей святостью. Кто был сух душой и не ведал ни любви, ни сострадания. Ох, многие праведники отсюда, из самого Райского Преддверия, с криком и плачем были низвергнуты в адскую бездну».

— Ну, это не ко мне, — весело сказал тут Губкин. — Жизнь моя, сам видел, не без греха, так что кичиться мне перед ближними было особенно нечем. Пойдем!

И мимо двадцатой заставы, где и людей-то уже почти не было, он прошел спокойно, бестрепетно.

Каменномордые мытари просветили его ненавидящими взглядами, как рентгенами, но не остановили.

— А дальше куда? — спросил он, обернувшись к Андралексу.

Но того рядом не было. Растаял.

Губкин стоял совсем один на пустой каменной дороге, которая начиналась в тумане, в тумане и заканчивалась.

2.11

Картина одиннадцатая
Шин Вада

Плотская стадия существования закончилась, как и положено, судорогой боли, которая одновременно является и смертной, и родовой мукой, ибо граница, отделяющая предшествующую инкарнацию от последующей, едина. Однако, если уж продолжить пограничную метафору, Ваде еще предстояло миновать Нейтральную Полосу. На нее он возлагал особую надежду.

Нет, нет, не надежду! Ни в коем случае! Случайно сорвалось!

Надежда — знак суеты и свидетельство недозрелости Духа, поэтому, едва отойдя от боли, Вада всякие упования в себе подавил. Всецело отдался степенному, безмятежному покою. Ничто ему не страшно, он готов к любому исходу. Именно так ощущает себя Дух, созревший для Нирваны.

Бардо Смерти разворачивалось своим, на все времена установленным чередом, который Вада изучил настолько тщательно, насколько это под силу обычному, живущему в миру человеку.

После Онемения Чувств первым должно было очнуться самое тонкое из них, обоняние. Затем слух.

Так все и произошло.

Донеслось слабое благоухание лотоса. Потом раздался легкий сладостный перезвон. Так звонят подвешенные к окну бронзовые колокольчики, когда их колеблет сквозняк.

Самое опасное теперь — проявлять нетерпение.

Где же сполохи?

Вот они!

Воскресло зрение. Сияние, подобное Полярному, замерцало в черной пустоте. Белый сполох, Красный, Черный, и наконец Пустой, то есть того цвета, что не имеет названия на человеческом языке.