Читать книгу "Бог дождя - Майя Кучерская"

– Петра, но ты же больше к нему не ходишь на исповедь?

Тут Петра долго молчала и наконец произнесла:

– Аня, он меня действительно «отпустил». Но совсем по другим причинам. Не так все просто.

Сейчас Петра с Костей будут разводиться, а Костя просто хочет, чтобы «ты его пожалела».

– Петра, но если Костя такой ужасный, то… как же его христианство? Он так хорошо его знает, так много и умно о нем говорил.

– Говорил. В церкви он последний раз был даже не знаю когда. И уже года полтора занимается йогой. По утрам застаю его иногда в странных позах.

– Ну, может быть, это пройдет, это искания.

– Как ты не понимаешь, после христианства уже нечего искать. А о христианстве говорил – с тобой, потому что ты была ему нужна, твое доверие. Вот и все.

Ужасная это все гадость. Мне противно и стыдно за себя. Кому поверила! А батюшке собственному не поверила!

Даже и про работу его прежнюю, оказалось, неправда, на самом деле он был не артистом, а звукорежиссером в театре.

18 июня. Сказала батюшке, что осуждала Костю, так много он мне врал, и душа теперь будто истерзана. Батюшка сделался очень серьезен.

– Да, я в курсе. Все это действительно очень тяжело. Помоги тебе Господи!

21 июня. Петра и Костя разводятся, Петра очень переживает и вообще, и потому что Костя ведет себя крайне грубо. Хотел сломать дверь в их квартиру – и Петра его боится.

С Петрой разговариваем теперь каждый день. Однажды даже пили вместе вино. Кажется, аскетизм ее давно кончился. Ни с кем из прежних своих православных знакомых она больше не дружит.

Как-то я вспомнила о них, спросила, где они все, Федор, Инна…

Петра пожала плечами: «Не знаю».

– А Георгий тоже больше не приходит к тебе?

– Ты у меня единственный гость. И любимый.

Она сейчас вообще другая, непохожая (или наоборот?) на себя – беззащитная, беспомощная. Совсем оказывается, девочка. Это непривычно так, но я не знаю, не знаю, как я могу помочь.

23 июня. Только вера дала мне зрение, открыла глаза, вижу теперь свою безмерную слабость. Слабый человек, не способный к долгой борьбе. Мы брать преград не обещали, мы будем гибнуть откровенно… Как хочется этому поверить. Но ведь обещали. Но какая привлекательная творческая чудесная слабость всему вопреки.

Не старец святый

История с Костей ударила в самое больное и пробила плотину: первый раз в жизни она позвонила. Представляй Аня тогда хоть отдаленно, чему положит начало тем первым своим, в сущности, невинным звонком – кажется, в тот же день растоптала б телефон, вырвала с мясом провод, сожгла телефонную книжку. Но не вырвала, но не сожгла, только немела от любопытства, ведь что там позвонила – в Костиных рассказах батюшка представал в свете совершенно новом.

Пусть почти все, что говорил Костя, ложь, но в театре-то отец Антоний все-таки работал! И жил там, конечно, не по заповедям… За плечами его вырисовывалась непростая судьба, возможно, трагический опыт. Он, как и говорил про это Костя, похоже и правда просто бежал из той жизни в монашество, аскезу, и вот тени прошлого точно и сейчас не давали ему покоя. Батюшка, подтянутый и стремительный, строгий и далекий, умел, оказывается, ходить в гости! Батюшка бывал в гостях у своей духовной дочери, Петры. Батюшка любил пиво. И мог выпить целую бутылку, но может быть, даже и больше!

Аня чувствовала, что невидимый внутренний стержень, удерживающий их с батюшкой отношения, ровный, прямой стержень трезвости, здоровья, доверия, гнется, заваливается набок, ломается прямо на глазах. Прежняя благословенная ясность зрения стала исчезать, предметы задвоились и задергались, в человеческих лицах появился новый объем. Никогда они больше к той «пивной» истории с отцом Антонием не возвращались, но Аня видела – что-то в их общении изменилось. Что-то изменилось в ней самой. Батюшка был не старец.

Да ведь и сам он всегда, с первых же их встреч, со всей так свойственной ему, доходящей чуть не до юродства честностью, отбойным молотком рушил ее иллюзии, затаптывал малейшие ростки веры в его духовную одаренность и исключительность, отказывался принимать за нее решения. Уходил в сторону, устранялся, оставлял наедине с Богом и собой.

– Отец Антоний, как вы думаете…

– Аня, почитай-ка лучше об этом у епископа Игнатия. Я тебе давал его книжку?

– Отец Антоний, а как же мне…

– Подумай сама, как тебе лучше.

– Отец Антоний, а почему…

– Не имею ни малейшего представления.

– Отец Антоний, а есть ли на это воля Божия?

– Откуда ж я знаю!

Однако прежде слух ее был точно замкнут, ничего она не желала слышать, только обижалась, бормотала сквозь зубы: ага, это батюшка так смиряется, а это он так смиряет меня. После Костиных откровений она наконец очнулась и как-то окончательно разглядела – и смиряется, и смиряет, но иногда и в самом деле не знает, не видит, не понимает, часто действительно не имеет ни малейшего представления! Потому что не старец, потому что никакой большой буквы, просто священник, очень умный, очень добрый, чуткий, Божий, но не святой – человек.

Но это-то человеческое, это теплое и в доску свое вдруг поманило еще сильней и неотвратимей, чем раньше тянула к себе мнимая его святость. Отказаться было немыслимо, выше сил. Призрак дружбы, дружбы со священником, с собственным духовным отцом замаячил пред ней такой заманчивой, такой приветливой тенью. Ей же как раз не хватает близких друзей, особенно старших, людей, до конца понимающих, принимающих ее саму, ее веру. Но кто же во всем мире понимает ее лучше духовника? Кто сочувствует сильней?

Почти подсознательно, но неотступно она искала путей к дальнейшему сближению, она брела словно и нехотя, на ощупь, но все в одном и том же направлении, и так ли, иначе, но время от времени, вполне неизбежно, встречала на этом пути отца Антония. Отчего-то и он уклонялся теперь все реже, и он точно бы рад был этому новому измеренью их отношений. Словно бы старое (исповеди, вопросы, введение в духовную жизнь) слегка приелось и ему тоже – все это было слишком ограниченным, клеткой без перспективы.

И вот уже одна за одной, с промежутком в месяц, состоялись несколько необычно долгих (по полтора часа!), чудных встреч после служб, с разговорами пусть по-прежнему на чисто духовные темы, но под хруст шоколадки, но под питье купленного тут же в ларьке сока. И опять Аня не уставала изумляться, округлив глаза и чуть не хлопая от восторга в ладоши. Батюшка ел шоколадку в среду, не читая, из чего она состоит, не глядя, есть ли в ней сухое молоко! Отец Антоний, сегодня же среда, как же… шоколад? Да разве я похож на аскета, Анечка? Так-то: Анечка! Он смешно втягивал щеки, сводил брови, изображая неудавшегося аскета.

А еще он пил сок, не крестясь, явно смущаясь окрестного народа. А еще рассказал ей два церковных анекдота – про пьяного дьякона и пономаря-заику. А иногда радовался…ерунде! «Вот, посмотри, одна татарка подарила мне сегодня православный служебник по-татарски», – и напевно, «по-уставному» читал вслух какую-то тарабарщину, тихо смеясь. «Гляди-ка, кошка спит, вон под кустом, надо же – проснулась, ну-ка давай понаблюдаем». Кошка озиралась спросонья, потом умывала лапки и хвост, а он смотрел, любовался плавностью ее движений, оторваться не мог.