Читать книгу "Последний бриллиант миледи - Ирэн Роздобудько"

– Милена, – подсказала Влада и протянула ему руку. Он пожал ее, и Владе показалось, что рука попала в тиски.

– Доброй ночи, – попрощался Дартов, – мы еще встретимся…

– …В аду?

– Это была бы замечательная встреча!

Он осторожно закрыл за собой дверь. Его белый залитый вином галстук осталась лежать у нее на столе.

* * *

Дартов нетвердой походкой преодолевал длинный коридор, покрытый красной ковровой дорожкой. «Эта тоже ничего, – рассуждал он. – Хотя, по большому счету… Все – пустыня…»

…Ему всегда всего не хватало, всего казалось мало. Если бы мог, он бы заглотил весь мир. Но это не спасло бы его от вопроса – что дальше? Он понимал, что эта ненасытная жажда – следствие давней «детской травмы», когда от родителей, людей простых (мать и отец работали на металлургическом заводе), услышал: «Ты – ничтожество! Из тебя никогда ничего не получится! И не старайся!» С тех пор он постоянно пытался доказать им, себе, миру, что он – есть на белом свете. Фокус с тем давним стишком-гимном удался и позволил двинуться дальше. Но теперь он мечтал остановиться и понимал, что есть только одно, что способно дать забвение: ТА женщина…

…Он увидел ее в Париже, дома у переводчика Огюстена Флери. Если бы не дождь в сумерках, в шорох которого так органично вплеталась музыка Леграна, лившаяся из приемника, если бы Огюстен не оставил его одного, выйдя за чем-то в магазин, если бы не чудаковатое пристрастие хозяина к старинным канделябрам, которые вечером освещали помещение, если бы не еще с десяток подобных мелочей-совпадений, действующих на подсознание, Дартов, возможно, избежал бы той болезни, которая поразила его в половине девятого вечера в самом центре Парижа осенью во вторник года 1992-го.

Дождь в Париже… Красные и синие зонтики, шуршание шин, шелест плащей, сумерки и музыка где-то внизу, сиреневые пятна света на тротуарах… Он сидел, по плечи утопая в кресле, и блики от десятка свечей играли на обитых шелком стенах. Дождь в Париже вечером имел имя и лицо Жака Превера…

«Помнишь ли ты, Барбара,

Как над Брестом шел дождь с утра,

А ты,

Такая красивая,

Промокшая и счастливая,

Ты куда-то бежала в тот день, Барбара?..

Бесконечный дождь шел над Брестом с утра[1]…»

процитировал Дартов и поднес к лицу бокал с бордо: в нем тут же запрыгали пурпурные искры. Дартов взял в руки тяжелый канделябр и решил пройтись по квартире. Идти дальше гостиной без сопровождения хозяина было неловко, но любопытство взяло верх. Дартов открыл белую дверь, ведущую в спальню. Здесь тоже горела свеча. Она тускло освещала только один угол, и в том углу он увидел ЕЕ. Картину. Она была небольшого размера, немного затертая, старинная, в тяжелой облупленной раме. Но все это не имело значения! На него смотрела женщина. Ее лицо было таким живым и подвижным, что Дартов невольно прислушался – ему показалось, что она с ним разговаривает.

– Что?.. – даже прошептал он.

Более того! Ему показалось, что перед тем как он открыл дверь, эта женщина ходила по комнате – шуршала своим платьем, звенела браслетами и стучала каблуками, а теперь мгновенно спряталась за раму. Ее русые пряди, закрученные в плотные спиральки, еще подрагивали от сквозняка над тонкой обнаженной шеей, в глазах прыгали зеленоватые бесики…

«…И с тобою мы можем уйти

И вернуться,

Уснуть и проснуться,

Забыть, постареть

И не видеть ни солнца, ни света…

Можем снова уснуть,

И о смерти мечтать…»

Все в этот вечер было под знаком Превера. Дартов стоял перед портретом потрясенный, раздавленный. Выцарапать эту женщину из ее времени было невозможно…

– Нравится? – услышал он за своей спиной голос Огюстена и чуть не уронил на пол канделябр.

– Кто она? – едва смог выговорить, пряча глаза от хозяина, будто тот застал его со своей женой.

– Это одна… м-м-м… авантюристка… Кстати, ее следы затерялись где-то в вашей стране. Этот портрет подарил мне мой дядя Антуан. Он, кажется, был увлечен им не меньше, чем ты сейчас. Даже отдал его мне. Чтобы совсем не потерять рассудок. Чудак Антуан! Всю жизнь пытается раскрыть тайну ее сокровищ, мол, бриллиантовые подвески – кстати, те самые, о которых писал Дюма-отец, – эта женщина вывезла-таки с собой сначала в Англию, а потом – куда-то еще дальше. Он даже выяснил, что одиннадцать камешков всплыло. Где-то остался еще один. Кстати, он, возможно, залег в вашей удивительной стране…

Но Дартова история с сокровищами не заинтересовала. Он не спал той ночью. Дождь скребся в окно… Дартов смотрел на размытую водой луну, и перед его глазами снова и снова возникало лицо с портрета. Он не мог осознать, что женщина существует только на холсте. Ее глаза – зеленые и продолговатые, как у египетской кошки, – говорили о другом. Она шутила с ним, дразнила. Она лежала рядом на шелковом покрывале в виде неуловимого пятна лунного света – прозрачная, невесомая, соблазнительная. И он обнимал ее…

Он не смог выторговать у Огюстена этот портрет. Все три недели, проведенные в Париже, Дартов с диким упорством обходил антикварные магазины и «блошиные» рынки, на которых можно было купить все. Но изображения той женщины так и не нашел. Он похудел, глаза его блестели, словно у больного лихорадкой. Он простаивал под портретом все вечера, игнорируя конференцию, на которую приехал. И Огюстен Флери смилостивился. Нет, портрета он не отдал, но заказал с него миниатюру, которую вправил в старинный, яйцевидной формы, серебряный медальон.

– Видно, правду говорят, что эта стерва сводила с ума нашего брата одним взмахом ресниц… – сказал Огюстен, провожая Дартова на самолет. – Берегись, не стань фетишистом…

Но почтенный Жан Дартов не уберегся. С тех пор он повсюду искал ее. Он ненавидел ее, как тяжелобольной ненавидит свою болезнь, но вынужден всячески лелеять ее, подавлять боль наркотиком и со страхом ждать новой волны.

Да, Жан Дартов тяжело болел любовью к… пустоте. И это была величайшая тайна, которой он стеснялся и которую тщательно скрывал даже от друзей.

«Эта тоже ничего… – снова подумал Дартов, перед тем как открыть дверь своей каюты. – Но у нее совсем пустые глаза… Пустые, как пустыня… Берегись, братец Ярик…»

* * *

…В восемь утра Влада сидела в баре на верхней палубе. Ей хотелось поскорее рассказать Ярику о ночном визитере и отругать его за то, что он сообщил ему номер ее каюты. В баре было пусто, у стойки скучал только один бармен, остальная обслуга суетилась в зале ресторана, куда уже медленно начали стекаться заспанные члены делегации. Надо было идти на завтрак, но Ярик все не появлялся. В углу за соседним столиком мирно дремали художник Скун и московский гость. Казалось, что они вообще ни разу не заходили в свои каюты, не переодевались и не брились с самого начала поездки. Влада нервно выстукивала на поверхности столика какую-то мелодию длинными отполированными ноготками.