Читать книгу "Иджим - Роман Сенчин"

Но, вообще-то, с работой более-менее. Есть у Сергея Александровича «КамАЗ», надежный, девяностого года сборки (в тот год последний раз пригнали партию прямо с завода – десять машин, – позже сама автобаза покупала по случаю и со стороны по одному-два), и в рейсы Деев первый на очереди, а рейс – это деньги. Да, с работой терпимо, в семье вот куда сложней… Двадцать семь лет они с женой вместе, сына и дочь на ноги подняли, у тех теперь свои дети, работа, а сами на старости лет что-то потеряли необходимое единство жены и мужа.

Часто, разговаривая, Деев замечает (сперва с удивлением замечал, а теперь уже воспринимает как должное), что говорят они на разных языках совсем, не понимая и не стараясь друг друга понять, и оба от этого раздражаются, в итоге переходят на крик. И в такие моменты не верится, совсем не верится, что прожили они вместе так долго, так много разделили и радостей и испытаний, тосковали, расставаясь на несколько дней, вместе растили детей, купали их, малюсеньких, в ванночке, просиживали ночи у кроватки, если дочка или сын болели, гуляли в выходные в парке, вместе весело отмечали праздники… Теперь же каждая встреча с женой предвещает долгий, лишний, тягостный разговор на разных языках; сулит непонятные претензии, обиды, упреки, новые и новые ссоры. Слезы…

Сергей Александрович знал, что годам к пятидесяти у женщин неизбежен тяжелый период, когда они не могут больше зачать ребенка, и это отражается на психике, но и в себе он замечал изменения – приступы мнительности, раздражения, непонятную и острую, чуть не до слез, обиду… С недавних пор он стал заначивать часть денег из зарплаты, прятал их или за обшивку кабины своего «КамАЗа», или где-нибудь в квартире; сколько бы он ни получал, жене теперь всегда не хватало, а ему казалось, что тратит она деньги совсем не на то – транжирит… И, возвращаясь домой, Деев чувствовал нарастающее с каждым шагом, крепнущее раздражение, и сам, бывало, первым провоцировал скандал, точно бы желая опередить жену.

Она долгое время, без малого двадцать лет, проработала бухгалтером на вагоностроительном заводе, а в позапрошлом году вдруг устроилась администраторшей на рынок. Зарплата, как объяснила, там выше (а это для пенсии будет очень существенно), да и кое-какой навар со стороны… К рынку и торгашам Деев всегда испытывал неприязнь, презрение даже, и новое место работы жены, новые, рыночные ее словечки, повадки, само собой, подбавляли раздражения.

С дочерью и зятем, хоть и жили в одной квартире, старались не особенно сталкиваться. Вместе даже за ужином собирались редко. Не сказать, что отношения были неважные, а понятно – у них ведь как бы своя семья, отдельная, чего же мозолить друг другу глаза… И вдобавок общих дел, общих интересов не возникало – утром разбегались на работу, трехлетнего Павлика отводили в сад, вечером возвращались с работы, перекусывали на кухне и сидели по своим комнатам, телевизор глядели.

Да, не очень-то весело, как-то нездорово жизнь идет, это Сергей Александрович понимал, только вот как изменить, оздоровить ее, не знал, не решался и способ искать. Бывало, во время скандала вдруг протрезвевшими глазами смотрел на злое, но такое родное, пусть и постаревшее, но для него красивое лицо жены, и внутри толкало, убеждало, вопило: «Да обними ты ее, успокой, скажи слова хорошие, и все наладится». Но новая волна раздражения и обиды смывала этот внутренний голос; особо хлесткое словцо жены пьянило яростью, и он продолжал кричать, трясти тяжелой, покрытой седоватыми волосами рукой, выпучивать страшно глаза… А ночью, лежа в одиночестве на узком диванчике, повторяя мысленно подробности ссоры, правильные и слепо-злобные фразы, что бросали они друг другу, понимал: не вернется, как было, сломалась их единая семейная жизнь, надо что-то решать…

И в начале этого лета, вскоре после похорон отца, он решил и стал потихонечку, обстоятельно, со спокойной решительностью готовиться…

Конечно, это не последний его рейс. Наверняка будут их еще десятки и десятки, только вопрос – захочет ли завтра он сам садиться за руль? Сумеет ли? Ведь все тяжелей, не телу даже, пусть постаревшему, поизносившемуся, а там, под черепом… Может, вот только эта цель и помогает, дает силы опять отправляться в путь, бороться с тоской, глядя на знакомую, дорогую, но и чужую, чуждую в то же время ленту дороги.

Каждый раз, в каждый рейс по Усинскому тракту он берет с собой что-либо нужное для строительства, необходимое в хозяйстве. То матрац и одеяла в мешках из толстого целлофана, то гвозди разных размеров, плотницкий инструмент, то крупу, макароны, консервы; бензопилу недавно купил за три тысячи (собрал по заначкам деньги) и тоже отвез…

Была такая деревушка на тракте – Иджим. Маленькая, изб в двадцать, без школы, без шоферской заежки, даже почти без электричества – по вечерам запускали дизель, освещались часа по два-три. Единственное, что имелось, – магазинчик и дорожная мастерская, грейдер, чтоб с дороги снег соскребать. К этой мастерской, видимо, и подселились в сороковые-пятидесятые годы таежные люди – или бывшие староверы, или охотники, или просто романтики, решившие от цивилизации отстраниться; был тут, конечно, фельдшер, как и в каждом населенном пункте, было, само собой, кой-какое начальство.

Редко глушил мотор в Иджиме Сергей Александрович, зато всегда неизбежно чувствовал еще на подъезде, километров за двадцать, тоску и желание остановиться. Но разум отговаривал: «Зачем? Жми дальше, до Турана, до Арадана, там и заправка, и столовая – будет с кем позубоскалить». И пролетал на своем «МАЗе», а позже «КамАЗе» мимо крошечного, по обе стороны тракта налепившегося, сжатого тайгой Иджима.

А раньше, давно, когда ездил еще пассажиром вместе с отцом, заворачивали они к одному старику, – ни имени, ни фамилии его Сергей Александрович не запомнил, да и вряд ли когда-нибудь знал, – старший Деев и старик садились на лавку в ограде, курили. Шофер – беломорину, а старик – трубку. Подолгу молчали, потом Деев показывал на своего сына: «Вот, такое дело, Сережка-то растет как…» Старик медленным, глубоким кивком подтверждал этот факт и отвечал: «И мои тоже тянутся». У крыльца стояли в ожидании чего-то пацаны лет десяти – двенадцати. Наверно, и не был этот старик тогда никаким стариком, но стариком казался Сергею из-за густой, окладистой бороды, неторопливости, степенности в движениях, разговоре… Потом выходила из дома женщина, крупная телом, но не полная, гладкощекая, свежая и тоже словно бы пожилая, и звала обедать. В доме были еще две девочки, кажется – ровесницы Сергею и своим братьям; они помогали матери накрывать на стол. Ели обычно вареную картошку и какое-то жесткое, с неприятным привкусом мясо. Деев-старший по традиции выкладывал на стол бумажный кулек с халвой, иногда плитку шоколада «Золотой ярлык»… Во время обеда Сергей искоса осматривал кухню, дивился необычным вещам. На полочке стояли вместо металлических банок берестяные туеса, ложки были деревянные, а миски – железные, глубокие. К огромной, напоминающей ему формами грузовик печи были прислонены знакомые по картинкам из сказок рогатый ухват, деревянная лопатка с длинной ручкой; кажется, на такую лопатку сажала Баба-яга Иванушку, чтобы испечь… Ели молча и сосредоточенно, основательно и как-то дружно, точно исполняли очень важное и необходимое дело; и хоть мясо Сергею не нравилось, но все же казалось, что обед был вкусным.