Читать книгу "Когда исчезли голуби - Софи Оксанен"

— Где ты теперь живешь? — спросила Юдит.

— Лучше тебе этого не знать.

— Пожалуй. Многие усадьбы в Меривялья пустуют. Так говорят.

Я смотрел на гуляющих по берегу людей, на бегущую за мячом собаку, на женщин в купальниках, чье мокрые бедра призывно блестели, на парочки, которые выходили из ресторана и шли в сторону моря, придерживая друг друга под локоть, останавливаясь и сметая вафельные крошки с уголков рта. Их счастье сияло в волнах, и грудь моя сжималась от боли. Я не мог больше продолжать никчемные разговоры.

— Удалось тебе что-то выяснить?

Вопрос заставил Юдит вздрогнуть, и хотя я задавал его всякий раз, когда мы встречались, она плотно сомкнула губы. Я сжал кулаки.

— Зачем ты вообще приходишь, если тебе нечего рассказать мне?

— Могу и не приходить, — ответила Юдит и отодвинулась от меня подальше.

Я знал, что не следовало так говорить. Но надежда, которая рождалась во мне всякий раз, когда я видел Юдит, вновь погасла, ее сменила кавалькада мыслей, которые мучили меня по ночам, и сбруя их звенела у меня в ушах даже после пробуждения. Юдит посмотрела на мои кулаки, отодвинулась на край скамейки и стала вглядываться в морскую даль, как будто там было что-то интересное. Меня трясло. Юдит такая же, как все остальные. Она не поверит ни единому дурному слову о немцах, тем более теперь, когда лицо ее округлилось и заостренные скулы уже не выпирают, как в голодные времена. И даже расскажи я ей о том, что знаю, она решит, что я ее обманываю. После победы под Севастополем в успехе Германии никто не сомневался, как и в том, что только Германия способна спасти нас от нового террора большевиков, но наша группа верила Черчиллю и Атлантической хартии, обещавшей восстановление независимости после войны и гарантировавшей, что никакие территориальные изменения не будут производиться против воли народа. Наши курьеры все время переправляли материалы в Финляндию и Швецию, среди которых были и мои рапорты, мы получали газетные вырезки и новостные подборки со всего света. Не было никаких оснований надеяться, что немцы ответят на наши ожидания иначе как пышными речами. Но этим речам так хотелось верить, и многие верили, в том числе и вкусившая сладкой жизни Юдит.

— Я просто помогаю там по хозяйству. В присутствии прислуги никто не говорит о важных вещах, неужели ты не понимаешь? К тому же он расследует случаи саботажа, а не уголовные преступления, и в его ведомстве занимаются только тем, что происходит в Таллине, у него, наверное, даже доступа нет к материалам, касающимся всей страны, неужели ты не понимаешь, от меня нет никакой пользы, — сказала Юдит.

Я слышал эти объяснения уже много раз, эти жалкие, никому не нужные объяснения, хотя я подчеркивал, что любые сведения могут навести на след убийц Розали, любое упоминание даже о самом незначительном нарушении закона. И раз за разом она отрицала все — слухи, скандалы, дебоши немцев. Я не верил в строгие правила и жесткую дисциплину фрицев, ее неизменно повторявшиеся ответы обескураживали меня, и я надеялся, что немцам она врет искуснее. Я знал, почему она так поступает, брак ее нельзя было назвать нормальным, но одного я никак не мог понять: почему я должен напоминать ей о Розали.

Юдит собралась уходить, поправила плечики, бледными пальцами застегнула бакелитовую брошь на кофте. И вдруг я отчетливо понял, что у нее есть для меня новости. Это внезапное озарение помогло мне сдержать свои чувства. Я сказал спокойно, стараясь не повышать голоса:

— Здесь номер телефона. Позвони и скажи “хорошая погода”, если твой немец куда-нибудь уедет. Я хочу попасть в его кабинет. Любые сведения могут помочь нашему движению.

Юдит не взяла листок. Я сунул его ей в сумочку. Юдит положила завязанный узелком носовой платок возле меня и стала смотреть на море.

— Роланд, ты должен уехать в деревню, срочно.

Юдит говорила быстро, взгляд ее был прикован к морю. Полевой жандармерии стало известно, что в порту работают дезертиры и уклоняющиеся от военной службы, было решено провести там проверки, одновременно будут искать человека, готовившего диверсию. Гельмут Герц получил сведения, согласно которым диверсант прячется среди портовых грузчиков.

— Кто-то планировал покушение на Розенберга, когда его поезд прибудет на железнодорожный вокзал. Это ведь не ты? — произнесла Юдит и замолчала.

Я посмотрел на нее. Она была серьезна, как никогда.

— Ты должен уехать, так хотела бы Розали. Я дам тебе денег.

Юдит встала, оставив узелок на скамейке, и ушла, не оглядываясь. И это было то, о чем она хотела рассказать, ради этого она пришла? Я был разочарован, но одновременно насторожился. Я ничего не слышал о подготовке этого покушения, но раз Юдит так серьезно спросила о моем участии, значит, другие тоже могли так подумать. В любом случае немцы наверняка усилят меры безопасности и утром в порт идти нельзя.

Несмотря на то что в трамваях документы проверяли довольно часто, я решил сэкономить время и сел в один из них, надо было успеть собраться в дорогу. До сих пор мой новый “аусвайс” прекрасно проходил везде, и исправленного года рождения никто не замечал. Я хранил его в нагрудном кармане, где прежде лежала фотография Розали, и, стоя в набитом до отказа трамвае, вдруг понял, что рука моя уже давно не ищет фотокарточку в кармане. Я сам когда-то уничтожил ее, но лишь сейчас появилось ощущение, что она действительно исчезла и я больше никогда не смогу ее вернуть, даже в воображении. Место Розали заняли мои поддельные документы, а в ушах у меня стоял удаляющийся стук каблуков Юдит. Он звучал фальшиво: это был стук настоящих кожаных туфель и звонких металлических набоек. Она удалялась, подол платья колыхался легкими волнами, и я готов был бросить узелок с деньгами ей вслед. На миг я даже пожалел, что не сделал ничего, чтобы причинить ей боль. Не рассказал о том, что выяснил Ричард в отделе Б-IV: Йохан попал в подвалы “Каве”, и, хотя камера была предназначена для предварительного заключения, следы Йохана теряются именно там. О его жене нет никаких сведений. Я не стал рассказывать об этом Юдит, потому что не умею утешать женщин. И потому что Юдит всегда была непредсказуемой. Если она не согласится сотрудничать с нами, когда я снова вернусь в Таллин, то я расскажу ей, как выглядел подвал, когда Ричард впервые вошел в него, пусть знает, что именно в этом месте окончился земной путь Йохана. Вряд ли это известие настроит Юдит против немцев, скорее наоборот, но, возможно, оно погасит искры шампанского в ее голове и напомнит, что немцы не сделали ничего для возвращения собственности Йохана его семье, напомнит о важности нашей деятельности. Мне необходимо было это оружие, пусть даже не самое благородное, потому что второго такого агента нам не найти. Юдит вращалась в таком обществе, что мое беспокойство было вполне оправданным, за ней необходимо было приглядывать. Я следил за ними. Я видел их. Я знал, что Юдит хочет остаться со своим немцем, ее глаза излучали любовь, она шла по лепесткам роз. Это было моим оружием, и я должен был научиться им пользоваться.

Шея Юдит все еще болела от напряжения, когда она входила в ворота. Своими мучительными вопросами Роланд раз за разом лишал ее того, что некогда у нее было, — чести. Он никак не мог понять, что не всем дано обрести любовь достойным способом, Юдит получала любовь в обмен на честь. Но, войдя в дом Гельмута и ступив на мягкие ковры прихожей, она гордо подняла голову, расправила плечи и протянула шляпу и пакеты горничной так, словно с малых лет привыкла к тому, что прислуга встречает ее у дверей, и, пройдя к буфету, чтобы выжать себе лимонного сока, она держалась торжественно и чинно, закурила сигарету в дополнение к “Сайдкару” и сожгла телефонный номер, оставленный Роландом. Мир теперь совсем иной, у Юдит другое будущее, лучше, чем когда-либо прежде, и она не позволит потерявшему все Роланду разрушить ее жизнь. Нет, он не сможет повлиять на нее, он не отнимет у нее того, что ей удалось достичь: она ждала так долго, чтобы назвать кого-то любимым, кого-то, кто хотел бы ее целиком и кому она была бы нужна. Она всю жизнь ждала мужчину, похожего на Гельмута, чтобы умирать от любви каждый день и каждую ночь, чтобы ощущать языком мед и молоко, а не серу и ржавчину. Гельмуту не мешал даже тот факт, что Юдит официально замужем, они долгое время не говорили об этом, но потом Юдит выложила все как есть, объяснила, что ее брак вовсе не был браком. И Гельмут не ушел, а целовал ее ухо и называл ее самой сладкой девочкой рейха, а все потому, что после посещения салона красоты на ее ухе остались кристаллики сахара.

Прежде всего, Гельмут не наседал на нее с требованиями рассказать, что эстонцы думают о немцах. Они просто разговаривали обо всем, и Гельмут ценил ее мнение даже в таких вопросах, которые Герда считала политикой. Утром Юдит размышляла вместе с Гельмутом, почему фотовыставки, проводимые отделом пропаганды, не привлекают внимание широкой публики. Пустые залы выглядели убого. Юдит заметила, что рейху не подобает устраивать выставки, не интересные для народа. У кого-то может сложиться впечатление, что народ не уважает рейх!