Читать книгу "Демон Декарта - Владимир Рафеенко"

Школьная сторожиха баба Валя, она же уборщица и завхоз, безропотно подняла похмельную голову от скрещенных у настольной лампы рук, открыла дверь и впустила внутрь. «С добрым утром! Видно, ночь была удачной». – Лиза проговорила это как можно более доброжелательно. «А хрен ли мне, – ответила баба Валя, приглаживая волосы подрагивающей рукой, – ты бы лучше на себя в зеркало посмотрела. Сорок лет, а морда у тебя как у старого коня во время запора».

Лиза Петровна тактично промолчала, поднялась по лестнице на второй этаж, открыла кабинет, затем подсобку, в которой хранились колбы и реторты, сухой спирт и сера, лакмусовая бумага и фенолфталеин, молекулы и атомы школьного образования. Все это издавало невыразимый запах алхимии и обреченности. В шкафчике за пробирками и раздаточным материалом была спрятана банка медицинского спирта. Лиза шла в школу, думая о том, что спирт этот можно выпить. О, конечно, не весь! Достаточно было всего сто (тире) сто пятьдесят граммов этой прозрачной жидкости, разведенной глюкозой два к одному. Девушка не собиралась напиваться, просто ей надо было скрасить долгое осеннее утро.

Разбавив, Петровна посмотрела на мир через призму получившегося напитка и ахнула. Невольная дрожь шестивагонным составом прокатилась по позвоночнику. Сквозь пузатую колбу ей пригрезилось не подсобное помещение кабинета химии, нет, но нечто совсем иное. Перед ней предстала тюремная камера Бастилии, а за низким столом у окна сидел Антуан Лоран Лавуазье и что-то писал.

Ученого Лиза узнала сразу. Не зря столько лет изучала изображенья великих. Он был разительно схож с тем образом, который наблюдаем на портрете Лавуазье, гравированным в Лейпциге Геданом. Та же мощная шея, тот же разворот волевого подбородка. Взгляд устремлен в некую даль. Лавуазье явно стремился овладеть чем-то, лежащим за пределом портрета. Это ясно. Но чем?! Или, уточним, кем? Не могла ли являться этим предметом, на который устремлен взгляд ученого, простая украинская женщина? Проще говоря, украинка. Скажем, учитель химии. Одинокая барышня на самом излете детородного возраста. Лиза Петровна в холодной испарине закрыла глаза, успокоилась, выровняла дыхание. Лавуазье увлеченно работал. Любой химик, окажись рядом, просто должен был подойти, перевернуть титульную страницу и прочесть хотя бы пару строк. Лиза Петровна так и сделала, встала, подошла, перевернула. «О худшем способе освещать улицы Z».

«О люди, – писал Антуан, – самый худший способ освещать улицы Z – строить доменные печи. Отходы производства убивают. Мозг людей Z умирает, соединившись с молибденом и никелем, марганцем и хромом. Атмосферные осадки с рН ниже 5,6–5,7 крайне вредны. Оксиды азота и серы рождают кислоты, что падают вместе с дождем. Не танцуйте под ними! Литий, натрий, калий, рубидий, цезий и франций. Бораты, карбонаты, фосфаты. Бериллий, магний, кальций, стронций, барий и радий. Не только углерод, но и некоторое количество марганца, меди, кремния, серы и фосфора выявляется в легированных сталях. Не ешьте алюмель! Не пейте альфа-латунь! Следите за углом зева валков».

Лиза Петровна набралась храбрости и дрожащей рукой коснулась волос Лавуазье. Только тогда он посмотрел на нее и сказал, наморщив лоб: «В чем, собственно, дело?!» – «Какой ты милый, – усмехнулась Лиза, – просто ужас. Выпьем?!» Ученый отложил перо в сторону: «А давай, Лизавета Петровна! Сегодня все равно гильотина!»

Петровна плохо помнила, что произошло с нею и французским ученым дальше. Говоря коротко, это была прекрасная любовная феерия. И в ней для слов места не осталось вовсе. О, каков оказался французский ученый! Как глубоко и сильно каков! Естествоиспытанная им Лиза навсегда перестала быть безответной дурочкой, преобразилась, поумнела и смела теперь вопрошать бытие. Всего пара-тройка оргазмов сделали из нее ученого-провидца, который, конечно, был вынужден в скором времени покинуть сферу среднего образования. Ибо великий мозг не способен на необходимое для этой работы смирение.

Торжествующий эрос прервали низкорослые французы, грубые, пахнущие дождем и улитками, невыученными декретами, улицей, «Примою» и чесноком. Вошли в класс, стуча портфелями и сапогами, крича непристойности, едва не совокупляясь на партах. Гнусные школяры! Сквернословили, швыряя мел в таблицу Менделеева, висящую на стене. Потешались над неровной походкой Лизы, над ее томной погруженностью в себя.

Именно в этот день, как и предвидел ученый, одной светлой головой во Франции стало меньше. Об этом Лизавета узнала вечером, изучая биографию славного француза.

Так что Лавуазье молодчина, а вот если брать, к примеру, Джордано Бруно, тут совсем другой компот. Колдовал Бруно, как последняя сволочь, вот его и сожгли.

Петровна присела за столик в дешевом кафе и осмотрелась. «Извините, вы что-то сказали?» – Мужчина в нечистом костюме робко глянул на нее, потом в свой бокал с пивом. Лиза махнула рукой и спросила у подошедшей официантки сто пятьдесят водки и пару горячих бутербродов. – «Говорила я о том, что Лавуазье убили зря! А вот Джордано Бруно сам напросился!» – «Вы считаете?» Левкин машинальным движением поправил на переносице очки.

О чем речь! Возрождение – эпоха талантливого зла! Сатана бродил в кардинальских палатах. Индульгенцию бесы продавали. Вот, к примеру, стоит на рынке монашек. Подходит к нему мальчик. Мол, так и так, отче. Нельзя ли купить для моего несчастного отца оставление грехов?!

* * *

«А чего ж, – проговорил бес, ласково улыбнувшись, – запросто». Подал бумагу и попросил у парня сорок чентизимо. Деньги монашек спрятал в кошелек на поясе, а из-под сутаны хвост возьми да и вывались. Пиноккио посмотрел вниз, а там кисточка с бахромой и копыта. Засмеялся и побежал со всех ног к папе. Еще с порога закричал: «Джеппетто, Джеппетто, там на площади! Там на площади!»

«Что еще там?» – Добрый Джеппетто попытался приподняться с койки, но ничего не вышло. Старый мастер ослабел от голода и виноградной водки. «Ты мне скажи, – дрожащим голосом прервал он Пиноккио, усевшись на кровати, – что тебе, мой глупый деревянный сын, ответил хозяин театра, сеньор Маджофоко, на мою просьбу о деньгах?»

«А, этот бородач Мазафака, – усмехнулся Пиноккио. – Он дал всего лишь сорок чентизимо! Но я купил на них отпущение грехов». Пиноккио упал на койку отца и принялся болтать ногами. «Как ты сказал? – Джеппетто ужаснулся. – Все на индульгенцию?»

«На нее! – Малыш поклацал деревянной челюстью, наслаждаясь сухим и чистым звуком. – Но, мой добрый папа, ты же потратил когда-то все деньги на мое образование? Продал куртку, папа, брюки и сапоги. А вместо этого купил десять бутылок виноградной водки и один букварь».

Пиноккио помолчал, прикрыв один глаз, вторым пытаясь удержать в поле зрения отцовскую лысину. Фыркнул и продолжил: «Вот я и решил отплатить тебе тем же. И хотя по-прежнему ты не имеешь ни куртки, ни приличных брюк, но теперь, Джеппетто, у тебя нет ни одного греха! И эти два обстоятельства, согласись, уравновешивают друг друга, дополняют. Идеальная симметрия. Как считаешь, – вдруг поинтересовался он, – мог бы твой сынок выступать на философских диспутах в Z-университете?»

«Почему я сам не пошел к Маджофоко, – горько проговорил Джеппетто, – почему послал тебя, неразумное дитя? Но я был так слаб, так доверчив и трепетен. Поднялся с утра только для того, чтобы помочиться и выпить воды. Затем прилег и часа два вел разговоры со сверчком. О, что за добрая душа! Что за ангел! К тебе приходит сверчок, мой деревянный мальчик?»