Читать книгу "Дело было так - Меир Шалев"

Вершиной поездки была переправа через вади — крутой овраг, в котором тогда еще текла мелкая речушка. Там водились лягушки и речные раки, а дикие кошки вылавливали из воды мелких рыбешек. Даже сегодня можно проехать из Нагалаля в Кфар-Иошуа через эти поля, но теперь тут проходит вполне приличная дорога из утоптанного известняка, а через вади переброшен «ирландский мост»[51]. А тогда дорога была проселочной и телеги нередко застревали в болотистом русле. Поэтому перед переправой всегда возникало некоторое беспокойство — не завязнет ли телега и на этот раз, ведь тогда всем придется сойти в грязь, прямо в праздничном субботнем наряде, и толкать, помогая лошади, причем и в этом случае — не всегда с успехом, так что зачастую кому-нибудь все-таки приходилось бежать к «кишуим» за помощью.

Уайти тоже не любил эту переправу. Он всегда медлил перед тем, как войти в воду, как будто призывал нас подумать: «Друзья, может, плюнем на все это и вернемся домой? — и добавлял — молчаливо, но настойчиво: — Кстати, товарищи, мы всё еще не обсудили принципиальный вопрос — почему это я единственный должен работать в субботу?» Однако при всей симпатии и признательности, которые наша семья питала к Уайти, и при всем нашем уважении к его участию в общем деле поселенческого движения, лошадь есть лошадь и она должна знать свое место. Поэтому дедушка Арон кричал на нее, дядя Яир поощрял ее цокающими звуками, которые извлекают из почти закрытого рта прижатым к нёбу языком и для которого нет буквы, что могла бы изобразить его на бумаге, и даже я что-то попискивал на телеге, — и похоже, что в результате Уайти как будто вдруг вспоминал малоприятные возможности, упомянутые в старой песне дедушки Арона о дяде Менахеме и его кнуте, потому что он, хоть и неохотно, делал шаг вперед, — и вот уже его передние ноги взбаламучивали прозрачную воду, а потом к ним присоединялись задние, мышцы большого зада напрягались, копыта ступали на скользкий подъем на другой стороне, и тут все кричали: «Н-ну!» и «Давай, давай!» — и тогда либо выбирались наверх, либо приходилось, как я уже сказал, слезать и толкать.

После вади начинался длинный пологий подъем, и вскоре мы уже въезжали в Кфар-Иошуа и поворачивали налево. Уайти радостно поднимал голову и ускорял шаги. Он радовался, что поездка близится к концу, но в моем сердце, напротив, росла тревога, потому что одновременно с этим близилась и наша встреча с дядей Моше, а дядя Моше имел привычку многократно и взасос целовать своих гостей и даже был у нас известен как «дядя чмок-чмок-чмок».

Впрочем, к чести дяди Моше надо сказать, что он никого не обходил своим вниманием и набрасывался со своими мокрыми поцелуями на каждого без исключения родственника. Мужчины и женщины, взрослые и дети — все удостаивались его неотвратимых, бессчетных и громкозвучных чмоканий. Я всегда вспоминал при этом, что говорила мне мама в предыдущих поездках (и что она сейчас скажет снова):

— Он очень хороший дядя, наш Моше. Дай ему поцеловать тебя один или два разочка, и это сразу же пройдет, и у тебя, и у него.

Дядя Моше и дядя Ицхак жили в двух соседних домах. К ним, как это обычно между соседними домами в мошаве, вел общий въездной тупичок, который почти сразу же разветвлялся в две стороны. Уайти, который уже знал дорогу наизусть, сворачивал в этот проулок, и тут начинался захватывающий поединок, по поводу которого тоже существуют две разные версии. Согласно одной из них, дядя Ицхак, более зажиточный из двух братьев, всегда угощал Уайти щедрой порцией ячменя, а дядя Моше давал ему более скромную порцию, по своим возможностям. По другой версии, дядя Моше был более сердобольным и именно он старался угостить уставшего Уайти более щедрой трапезой, а дядя Ицхак, напротив, поступал много расчетливей и скупей, чем его брат. Только Уайти доподлинно знал, какая из версий верна, но он уже не может решить этот спор, поскольку умер. Однако тогда он был еще жив и твердо помнил, где его ждет более щедрое угощение, потому что, дойдя до развилки, всегда начинал тянуть именно в ту сторону.

Сложность, однако, состояла в том, что бабушка Тоня перманентно находилась в состоянии острейшего конфликта с одним из своих братьев, каждый раз с другим, о чем извещала всех словами: «Он мне больше не брат». Эти сложные отношения с Моше и Ицхаком занимали ее куда серьезней, чем вопрос, кто из них лучше накормит Уайти, и поэтому при каждом нашем визите она старалась направить лошадь во двор того из них, которого она в эту субботу пока еще признавала братом. Напротив, дедушка, который экономил каждый грош и потому предпочитал тот двор, где его лошадь получит побольше дармовой еды, энергично противился бабушкиным стараниям, изо всех сил натягивая другую вожжу.

Однажды этот их поединок едва не привел к ужасной трагедии: бабушка Тоня тянула в сторону Ицхака, а дедушка Арон и Уайти тянули в сторону Моше (или наоборот, в зависимости от рассказчика и его версии), и поскольку бабушка Тоня была женщина сильная, а ее упрямство было в точности равновелико упрямству двух мужчин (в данном случае — жеребца и дедушки), то оглобли Уайти с ходу уткнулись в бетонный столб, стоявший на развилке дороги, и мой дядя Яир, тогда еще совсем маленький, вывалился через передок телеги, упал между задними копытами и передними колесами и только чудом не был растоптан или раздавлен.

Но вот путешествие благополучно завершилось, и мы въезжаем во двор. Оба дяди и все члены их семей выходят нам навстречу. Моше рвется вперед, заранее вытянув трубочкой губы, Ицхак приближается следом со спокойной приветливой улыбкой. Они были совсем разные, эти двое, — и по виду, и по характеру. У Моше было бурное чувствительное сердце и густые толстые волосы. Ицхак был спокойнее и рассудительнее, и на его макушке уже просвечивала близкая лысина. Моше был мечтателем-идеалистом, в нем бушевали пылкие идеологические страсти, и он состоял в переписке с тогдашними вождями рабочего сионизма Леви Эшколем и Бен-Гурионом. Ицхак, напротив, был человеком дела и свои доходы вкладывал в хозяйство, обдуманно и серьезно. Между братьями нередко вспыхивали ссоры. Но в то время, как с бабушкой они ссорились по семейным делам, друг с другом они спорили в основном о «принципах», и не только об их сути, но и об их количестве, потому что «у Моше всегда было куда больше принципов, чем у Ицхака, в точности, как и волос на голове у него всегда было больше».

Мама рассказывала, что у них был также особый способ примирения. Они приходили из Кфар-Иошуа в Нагалаль бегом, потому что времени в обрез, много работы, и, хотя всю дорогу бежали рядом, от злости не обменивались ни единым словом. Однако, прибежав в Нагалаль, они тут же переходили с бега на быстрый шаг, потому что здесь к ним присоединялась их сестра, бабушка Тоня. Вместе с ней они торопливо поднимались на холм, где находилось кладбище, и там, на могиле высокой и красивой «бой-бабы» Батии, выкладывали друг другу все свои претензии, спорили, возражали, обвиняли, кричали и рыдали от обиды и облегчения, а потом обнимались, целовались, мирились, снова плакали и, наконец, тем же быстрым шагом возвращались в Нагалаль, а оттуда, снова бегом, — обратно в Кфар-Иошуа, потому что времени в обрез, много работы.