Читать книгу "Андрей Рублев - Юрий Галинский"

У входа ханская стража отобрала у Остея шпагу и кинжал. В окружении нескольких телохранителей московского воеводу ввели в шатер. Растянувшаяся на добрую сотню саженей депутация застыла в молчании. Холодный порывистый ветер трепал над головами хоругви и стяги, заставлял ежиться, развевал бороды и одежды. Так в напряженном, тоскливом ожидании прошло некоторое время. Из шатра никто не появлялся. Вдруг глухой, сдавленный крик донесся из Белой вежи. Москвичи заволновались, в беспокойстве стали переговариваться. Еще не подозревая о страшной участи князя Остея, почуяли неладное, в смятении бросали по сторонам тревожные взгляды.

Белый войлочный полог шатра распахнулся. Два дюжих телохранителя великого хана выволокли что-то. Миг – и обезглавленное, залитое кровью тело воеводы было брошено к ногам онемевших от ужаса москвичей. И тут же ордынцы ударили в бубны, засвистали в дудки. Сидевшие доселе в непринужденных, мирных позах у костров нукеры вскочили на ноги и бросились к лошадям. Послышались испуганные вскрики, проклятия на головы клятвопреступников, но их перекрыл звериный рев степняков. С обнаженными саблями ринулись они на москвичей.

Крики, вопли, стоны, уханье, свист сабель! Оставляя за собой кровавое месиво, ордынцы ворвались через Фроловские ворота в Кремль. Началась резня. Толпившиеся у башни безоружные люди пали все. Степняки рубили саблями, давили лошадьми, насаживали на копья мужчин, женщин, детей. С криками ужаса бросались обезумевшие горожане и крестьяне во все стороны Кремля. Прятались в домах, церквах, монастырях, но их настигали повсюду. Лишь кое-кто пытался сопротивляться. В разных местах крепости то и дело закипали ожесточенные схватки, но они тут же заканчивались гибелью смельчаков. Однако когда татары, преследуя беглецов, устремились к Подолу, возле Тимофеевской стрельни они встретили настоящий отпор. Несколько сот кузнецов, оружейников, плавильщиков, котельников и других слобожан под началом Лукинича и Адама-суконника остановили ордынцев, заставили их попятиться.

– Эгей, други! Мертвые сраму не имут! – закричал Лукинич, потрясая мечом.

– Мертвые сраму не имут! – эхом грянул древний боевой клич сотен людей.

Началась последняя битва за Кремль. Заскрежетал, зазвенел уклад – русские мечи ударились о вражеские сабли. Лавина татар дрогнула, смешалась, разрозненной толпой отхлынула назад. Москвичи, рубя всадников, стали гнать их от ворот. Рядом с Лукиничем, Адамом-суконником, Иваном Рублевым дрались двое отроков в кольчугах и шлемах. Один с перевязанной белым холстом головой, еще совсем мальчишка, держал в руках большой лук. С трудом натягивая тетиву, Андрейка в упор расстреливал сбившихся в кучу врагов. Второй отрок! Алена Дмитриевна! Не удалось уговорить ее и Андрейку уйти через тайный ход из Кремля. Обычно бледное лицо молодой женщины раскраснелось, голубые глаза сверкали, прекрасные светло-русые волосы выбились из-под шлема и рассыпались по плечам. Прикрываясь круглым щитом, она храбро рубила ордынцев саблей – не понапрасну учил Антон когда-то, Лукинич, Иван, Кондаков, подбадривая их, старались отразить удары, грозившие храбрецам.

А со склонов нагорной части Кремля уже спешили присоединиться к последним защитникам крепости уцелевшие сидельцы. Все уже было захвачено татарами, ворота открыты, и через них бесконечным потоком вливались новые вражеские нукеры. Лишь между Тимофеевской и Беклемишевской башнями не утихала яростная сеча. Горстка против тысяч!

Со всех сторон наседают ордынцы. Со стороны Тайницкой и Фроловской, со стороны Маковицы, вот уже и на стене появились. Отовсюду несутся возгласы: «Сдавайся, урусы! Сдавайся!» Но гремит по-прежнему: «Мертвые сраму не имут! Москва не сдается!» Все меньше становится героев. Упал, пронзенный стрелами, храбрый Адам-суконник, лежит бездыханным мужественный окладчик Ермил Кондаков, погибло большинство кузнецов, оружейников, селян, татар-москвичей. Всего с полсотни отважных осталось в живых. Многие ранены, но они тесно сгрудились вокруг Лукинича и Ивана Рублева. Пот заливает глаза, руки немеют от тяжести оружия. Лукинич бросает горестный взгляд на Аленушку и Андрейку. Они невредимы, но уже едва держатся на ногах. В голове Антона мелькает скорбное: «Никуда не денешься – всем погибать!»

С диким воем ударили на оставшуюся горстку русских свежие ордынские сотни: «Урагх! Аллах!»

Прощай, Аленушка! Прощайте, Иван, Андрейка! Прощайте, люди добрые!

Все смешалось… Тяжелый удар обрушился на голову Лукинича, он упал. «Будьте прокляты, иуды!» – было его последней мыслью. Темнота заволокла сознание и поглотила все вокруг.

Глава 18

Кружась, бесшумно опадали листья с высоких дубов. Мелкий холодный дождь сеялся над мокрыми деревьями и кустами, над блестящей лужами дорогой, что, петляя, уходила на Переяславль.

Песня неслась оттуда. Слов еще нельзя было разобрать, но в ее переливах чувствовалaсь грусть.

Седой человек с перевязанной головой, сидевший на пороге шалаша, укрытого в густом малиннике, порывисто встал, прислушался. Некоторое время не шевелился, чутко внимал волнующим знакомым звукам. Наброшенный на плечи рваный, когда-то нарядный кафтан сполз со спины, упал в мокрую траву.

– Орка! – тихо позвал он.

Из шалаша выглянул молоденький тонколицый татарин в стеганом ватном халате и в лисьем малахае, нахлобученном на глаза.

– Што, бачка Лукинич?

– Слышь, поют?

Орка вытянул худую мальчишечью шею, застыл.

– И-их, поют! Карашо поют… – мечтательно щурясь, покачал он головой и вдруг спохватился: кто поет? Настороженность мелькнула в его черных стремительных глазах, но тут же они снова превратились в добродушные щелочки. – Наши поют, московские. Жалко, Андрейки и Темира нет, охотничают все, а то бы тоже послушали.

– Да, наши вроде, – согласился Лукинич; подумал: «С чего поют?»

А песня приближалась. Все отчетливей доносились ее слова, все громче становился топот бегущих по дороге тысячных конских ног. Но вот взвился над лесом в последний раз звонкий голос запевалы:

Все венки да поверх воды,

А мой потонул,

Все мужья из Москвы пришли,

А мой не идет,

Знать, он запропал.

«А мой не идет, знать, он запропал!» – подхватили сотни голосов и смолкли. Слышался лишь стук копыт и унылый шум усилившегося дождя.

Как давно он не был среди своих! А может, ему все только почудилось? И песни никакой не было…

Лукинич уже не отличал перестука водяных капель от топота – все слилось. На миг ему стало не по себе. Резко дернув плечами – после сечи в Кремле появилось у него это, торопливо, насколько позволяла хромота, заковылял к дороге.

– Куда ты, бачка?

Подхватив лежавший на траве кафтан, Орка бросился за Лукиничем.

– И-их, шустрый какой, шустрый! – нагнав его, затараторил молодец. – Погодь, бачка, я лук возьму. А то ненароком вороги. А ты бежишь. В другой раз Темир, Орка, другой усмарь могут и не спасти…