Читать книгу "Асцендент Картавина - Николай Дежнев"

Все сходится, — сказал я себе, натягивая ее на голову, — готовность Савелича помочь тоже знак на пути, может быть в ряду других последний. И, выйдя на лестничную площадку, захлопнул дверь. Время приближалось к восьми, надо было спешить. Но, как я ни старался, так до ступенек магазина и не мог решить, надо ли заходить. Но и исчезнуть так просто из жизни Клавдии, всякое ведь может случиться, позволить себе не мог. Потянул тяжелую дверь, зная, что ничего хорошего из этого не получится.

Клава стояла, как обычно, за прилавком. Увидев меня, зарделась и крикнула в подсобку:

— Зинк, подмени, я на минутку!

После теплого солнечного дня на улице было холодно той лезущей за воротник зябкостью, что напоминает о близости первых заморозков. Клава передернула плечами и прижалась ко мне. Прошептала:

— Соскучилась! Вчера ждала, но ты не пришел…

Я неуклюже переминался с ноги на ногу.

— Часика через полтора освобожусь и прибегу, дорогу знаю, — продолжала она, заглядывая мне снизу в лицо. — Ты не жди, замерзнешь!

Я смотрел на нее и улыбался, вернее мне хотелось думать, что я улыбаюсь. Что на самом деле нарисовалось на моей физиономии, сказать было трудно, только Клава спросила:

— Ты что, не хочешь, чтобы я приходила?

Искала в тусклом свете фонаря мои глаза, которые я старательно прятал.

— Ты плохо себя чувствуешь? — отстранилась, во взгляде ее мелькнуло беспокойство. — Ты не здоров?..

Мне ее было очень жаль, но и объяснить ей я ничего не мог.

— Сегодня не получится! Есть одно дело…

— Ночью? — удивилась она и добавила, как если бы это был последний, самый весомый аргумент: — А как же «Абрау Дюрсо»? Я шашлыки припасла, можно на сковородке…

Надо было что-то срочно придумать, но голова звенела от царившей в ней пустоты.

— Понимаешь, друг, он сегодня должен умереть! — осекся, понял, что несу. Заторопился. — То есть, врачи говорят, совсем плох, если я поспешу, до утра точно не дотянет…

О Господи! Совсем заврался, но Клаве мои объяснения были не нужны. Она стояла полуотвернувшись и кусала губы. Лицо ее, если такое возможно, разом осунулось и потяжелело.

— Если друг, тогда конечно! Тогда поезжай… — произнесла она как-то совсем уж безнадежно и, немного помедлив, добавила: — те!

— Ты только не обижайся, ладно! Я могу у него застрять, — продолжал я голосом, бесцветным, как выцветший на флагштоке триколор, — похороны там, поминки, девять дней…

— Я все понимаю, — кивнула Клавдия, — все как есть! — вздохнула тяжело и сделала отчаянную попытку улыбнуться. — Простите, коли что не так, я ведь хотела по-человечески!..

— Ты мне не веришь? — попытался я выдавить из себя хоть что-то, что прозвучало бы не фальшью, но проблема была в том, что я сам себе не верил.

— Ну почему же! Все так и должно быть! К чему вам простая баба… — шмыгнула Клава носом и, не успел я ее удержать, скрылась за дверью.

Впрочем, и не удерживал! Остался стоять на ступенях, как в тот вечер, когда бегал Савеличу за бутылкой. Ничего вроде бы за эти несколько дней не изменилось, и в то же время все стало другим. Ну и мастак же ты клеить баб, сказал веселый парень, прижимая к груди арбузы — видел бы он сейчас мою тусклую физиономию! То ли чувства истончились до предела, то ли причиной всему была нервная лихорадка, только впервые в жизни я так остро ощутил боль от самим же нанесенной обиды, ее боль. И все же, — сказал я себе, возможно даже вслух, — это лучше, чем если бы Клава продолжала жить надеждой. Однажды рухнув, иллюзии хоронят под собой тех, кто ими тешился. Прав, наверное, мудрый по жизни Нелидов: утрется, выпьет в подсобке с товаркой Зинкой и выпихнет Картавина пинками в прошлое, а назавтра найдет себе другого, получше.

Когда вышел из метро на площадь Белорусского вокзала, меня уже откровенно бил озноб. Нервы были на пределе, казалось, все вокруг знают куда и зачем я иду. Легонько подташнивало. Подняв молнию куртки до предела, я ощутил прикосновение пистолета. Его тяжесть у сердца вырвала меня из прострации. В кассовом зале пригородных поездов было малолюдно. Усталая кассирша посмотрела на меня безразлично и, не спрашивая, выдала билет в оба конца, Я был ей благодарен. Я ей улыбнулся, но она уже уткнулась носом в страницу журнала. Безумие, а я отдавал себе отчет в том, что балансирую на грани срыва, не только заразно, его видно невооруженным глазом. Человек в ажитации не может не привлекать внимания.

Отойдя от кассы, я надвинуть козырек кепки на глаза. Они, эти зеркала души, с детства меня выдавали. Длинная, продуваемая ветром платформа была пуста. Прогуливаясь по зажатой с двух сторон путями бетонной полосе, я постарался успокоиться. Раскольников, рассуждал я, шел убивать старуху-процентщицу, чтобы доказать себе, что не вошь, мне же ничего и никому доказывать не надо. Я делаю то, что должен делать в предложенных жизнью обстоятельствах. Мы оба восстали против окружающей мерзости, но если из его мерзости можно было найти какой-то выход, то наша мерзость будет померзостней, хотя бы потому, что ее сознательно насаждают. Ее культивируют, не понимая того, что посеяв в душах пустоту, пожнут деградацию нации, и время жатвы уже не за горами. Но мне до этого дела нет, я на многое не замахиваюсь. Есть люди, кто за это ответит, мне же отвечать по моим долгам. Раскаялся Родион или только покаялся, я не помнил, мне раскаяние не грозило. Федор Михайлович, со своей вывихнутой психикой, все запутал и сам, ковыряя в человеке гвоздиком, запутался, я терзать себя не буду. Все происходящее со мной не подвиг и не преступление, а элементарная необходимость. Скорее всего меня даже не поймают, да и как поймать, если с Хлебниковым я практически не знаком и убивать его у меня нет личной выгоды. А что есть неличная, это, как и трагедию народа, мало кто понимает. Ни у кого даже мысли не возникнет заподозрить человека, чей поезд давно ушел, мигнув на прощание огоньком последнего вагона…

Поезд?.. Ну да, поезд! Электричка уже подходила к перрону. В вагоне с мягкими сиденьями было тепло и душно. Я притулился у стеночки и немного согрелся. Мимо поползли огни большого города, потянулись пустые станции. Подмосковные, я их не люблю. Совсем рядом, в столице, в ослепительном сиянии рекламы бурлит жизнь, там крутятся бешеные деньги и в воздухе вместе с бензиновым выхлопом плавает запах успеха, а здесь ничего не происходит, и людям не может не казаться, что они обездолены. Самый страшный дьявол это падший ангел, самый озлобленный человек тот, кто вынужден довольствоваться отзвуками праздника, даже если тот бутафорский. Стук колес убаюкивал, вагон покачивало. Я задремал. Мне снилось будто меня принимают в пионеры. Я, Станислав Картавин, вступая в ряды пионерской организации, торжественно обещаю!.. Я обещал, и все вокруг меня обещали и все, как один, отдавали салют, но как-то так незаметно получилось, что я остался один. Стоял с поднятой в приветствии рукой, а вокруг никого. Но мы же все клялись, душило меня недоумение, мы жизнь готовы были положить!.. И только ветер гнал по опустевшей площади обрывки газет с воззваниями, и совсем рядом кто-то тихонечко всхлипывал…